которое ближе к полудню вольется в Иерихонскую долину, затопленную отвесным солнцем. И единственная тень в ней окажется тенью газели.

Пластинка из Торгсина

Афанасию Мамедову

В тридцать девятом, еще до женитьбы, купил с рук торгсиновскую пластинку «Очи черные». Я слушал ее по субботам, откупоривал сладкий «Кямширин», жена ставила тарелку с ломтями разваренной осетрины, резала помидоры, мыла зелень. Я крутил пружину граммофона, принимал в ладони тяжесть прохладного черного диска и проводил ладонью по игле звукоснимателя, вслушиваясь в шорох своих папиллярных линий, в свою судьбу, неясно доносившуюся, как слышится издалека штормовое море…                              Но скоро пластинка начинала вертеться, и липкая сладкая влага заливала мне глотку. Потом я ушел на войну, так закончились мои субботы. Каспий, Каспий – стальное бешеное море! Его бутылочного цвета волны, набегая с туркменских глубин, из-под раскаленного блюда Кара-Богаз-Гола и пустыни за ним, в которой сгинули Бакинские комиссары и где хранится тайна генерала Денстервилля, – рушатся бурунами, как конница через голову, вспыхивая гривами, крутыми грудями коней, путаницей серебристых уздечек, разбиваясь о мелководье… Я был мобилизован на Северный флот, ходил мотористом с конвоем ленд-лиза, был ранен сквозным спикировавшим на палубу «мессершмиттом», два месяца в госпитале и перевод на Черноморье. По пути в Новороссийск мне дали два дня отпуска. Я приехал в Баку, прошелся по набережной, прежде чем подняться на свой мыс – на Баилов, где до войны мне дали квартиру в новом доме из известняка, в котором было тепло зимой и прохладно летом, откуда с балкона я так любил смотреть на море… Решил явиться сюрпризом, открыл ключом и услышал звон бокалов, женский смех, смеялся чей-то очень знакомый голос, но не жены. Я осмотрелся – две офицерские шинели висели в прихожей… И тут я услышал, как в спальне стонет жена, как поют пружины. Услышали это и в столовой, – взрыв смеха и мужчина крикнул: «Петров, поторопись, помни, мы на очереди». И снова звонко рассмеялась сестра моей жены, я узнал теперь ее смех, не осталось сомнений. Тогда я достал наган, но помедлил, соображая, куда первым ворваться, потому что я не хотел, чтобы пели пружины, не хотел, чтобы надо мной смеялась свояченица. И тут из столовой раздался шорох и запела та самая пластинка, «Очи черные». Я вздрогнул. Я спустился во двор, посидел, покурил в кулак, поглядел на зеленую полосу на море, проступавшую на свале глубин, представил, как солнечные лучи погружаются в море, как бычки снуют меж них, поднимая фонтанчики песка со дна… Я встал, и никто никогда не узнал, что я в тот день приезжал в город. Я прожил с женой жизнь, мы родили сына и дочь, дождались пятерых внуков. Жена сгорела от лейкоза в самом начале перестройки. Дети уехали в Россию, два раза в год теперь я езжу в Белгород и Ленинград, раз в месяц прихожу на могилу жены, посидеть, прибраться, поправить букетик из выцветших тряпичных цветов, посмотреть на выгоревшее небо. Русское кладбище скоро снесут, здесь давно никого не хоронят, время от времени приезжают люди, откапывают и увозят родные кости в Россию, за границу, а мне некуда, некуда ехать. Я снова возвращаюсь в свой дом на Баилов, сажусь на балконе за низкий столик, пью дымящийся багровый чай с леденцом и смотрю на свое стальное море с мелькающими там и здесь бурунами. Ветер бьет в раму, и иногда я слышу, как порывом доносится шум прибоя, слабый, будто из сна, негромкий шорох.

Три долгих мгновенных движения

1. Свет I Опавшая листва иногда шуршит в гаснущем уме, паутина искрится, вздрогнув от разбившейся в бисер капли. Едва брезжит память. Вдруг шелохнется, встревоженная сухими рукопожатиями кленовой листвы, поднятой вихрем. Или безразличным воплем вороны, обреченной на очередную зимовку. Нагие деревья, беззащитные в своем изяществе, сомкнули своды театра теней и полусвета: торжественный строй танцовщиков, застывших в броске друг к другу. II Последняя зима раскрывает объятия полям, небесам, перелескам и рощам. Духи метели облетают на ощупь закатанные бельма пашен, лугов. Снег скрыл звездный