курила, думала, два слова иногда обронит, неизменна, как расплавленная вода. Звезда ее отлита из свинца. Беременна, встает у зеркала и зажигает огненные горы. И горькую улыбку свирепой рабыни. В Сокольниках еще звенят ее коньки, скрежещет тормоз зубчатый и пируэт. Где истина? В лыжне, бегущей вдоль сожженных взрывом газопровода берез. В путях Казанского и Ярославского, в хорьковой жаркой шубе Москвы палатной, по бульварам родным раскиданной. Сережка отцветшей липы за виском, столь близко нагота и песнь спартанки. Как я рубился за тебя, один Господь, один. В Томилине заборы дачные сиренью сломлены. Теперь я далеко, где и мечтал, на самом крае пустыни; я прикоснулся: «Такая клятва разрывает сердце». И солнце в волосах, и эта стать, любовь, колени, плечи, бедра, этот шелк. Здесь горизонт пробит закатом. Здесь Нил течет, а я на дне, здесь Троя. Здесь духов больше, чем людей. Здесь жернова смололи вечность.

Белый город

I На мраморной доске расставлены шахматные фигуры. Сад в окна перекипает бугенвиллеей, благоухают плюмерия и олеандр; над соседней кровлей завис бронзовый Будда, беременный солнцем. В квартире в Рехавии на потолке из флуоресцентной бумаги наклеены звезды. И когда Будда закатывается за кровлю, а сумерки втекают в сад и окна, бумажное созвездие тлеет над изголовьем. II Лунное тело перед балконной дверью, распахнутой в заросли роз и шиповника, – не решается сделать шаг: будущего не существует. Самое страшное во взрослой жизни – не то, что время истаяло, а невозможность застыть, уподобиться шпанской мушке, утопающей в слезе вишневой смолы. В Суккот поются ниггуны, псалмы и песни. Окна распахиваются Малером, Марли, Верди… Воздух дворов зарастает монетами милостыни – серебро и медь заката ссыпаются каждому в душу. III Мир в это время года состоит из благодарения. Солнце падает в пять часов пополудни, будто торопится к началу дня, как в детстве хотелось скорей заснуть, чтобы вновь насладиться утром. Человек состоит из голоса и горстки воспоминаний. Город, в котором он идет, подобно игле в бороздке, по узким, заросшим доверху камнем улочкам, заново извлекает одному ему ведомую мелодию. IV Месяц отдыха и половодье праздников. Розы, шиповник, плюмерия отцветают, их ароматы слабеют и оттого печальны. Месяц Юпитера, катящегося слезой по скуле, месяц полной луны, висящей над городом, как великолепный улей – мыслей, томлений, грез. Эти пчелы собирают нектар с наших душ. В лунном свете руины прекрасны. Черепица обрушенных кровель похожа на чешую. Ангелы проносятся над улицами, заглядывают в окна и, помешкав, вытаскивают из них за руки души. Некоторых возвращают обратно. V Гемула спит безмятежно, простыня чуть колышется над ее дыханием. Лунный луч гадает по ее ладони. Горлинка в кроне вздрагивает во сне. Облака проплывают на водопой к морю. Гемула утром потягивается перед окном. И склоняет голову, когда луч надевает на нее корону. В полдень в саду плачет, как птичка, котенок. Но Гемула не слышит, перебирая вместе с Шопеном в четыре руки клавиши; грудь ее полнится колоколом звука, руки колышутся, пальцы бегут сквозь вечность. VI Жаркий воздух движется в кронах сосен. Немецкая колония полна тени и кипарисов. Гемула обнимает весь воздух руками. Дочь аптекаря Занделя, храмовника, почившего вместе с соратниками на берегу Аделаиды, еще до войны умерла от туберкулеза. С тех пор каждую ночь возвращается в эти руины, чтобы погладить двух львов у порога отчего дома – в Эмек Рефаим – Долине Гигантов, месте, где когда-то обитали двухсаженные големы – сделанные еще Сифом солдаты-великаны. VII Под ней проносятся купола, минареты, мечети. Бога не только нельзя представить, но и Храм Его невозможно узреть. Гемула пролетает над Сионскими воротами и аккуратно присаживается на кровле, под израильским флагом. Внизу в лучах прожекторов среди молящихся женщин больше, чем мужчин. Гемула заглядывает одной девице через плечо, силясь