Москвой и Прагой, метался после развода, глаза уже ни на что не глядели. Я жил тогда на Виноградове, неподалеку от кладбища, и единственной опорой была могила Кафки. Между припадками отчаяния, разбирательств с адвокатом и недвижимостью, поглощенный отвращением к себе, я смотрел на могильный памятник Кафки и находил в нем странное утешение. Что-то важное источала эта могила главного затворника и пророка XX века. В тот день, когда я узнал из ленты, что Сережа погиб, а Света пропала, – это стало последней каплей. Так бывает, когда беда незнакомых людей, землетрясение или любое бедствие становится слабым толчком, сдвигающим личную тысячетонную лавину. Мне надо было бежать куда глядят глаза, и я купил билет на самолет в Мехико, летел через Франкфурт и потом удивился, что не воспользовался этим и не соскочил. В аэропорту я зарентовал Subaru Forester и отправился на поиски пропавшей девушки. Наверное, я искал новую жену или вообразил себя Дон Кихотом. С ней могло произойти все что угодно, она могла попасть в руки наркокартеля, стать секс-рабыней. Жестокие ацтеки практиковали человеческие жертвоприношения, они способны на все. Джунгли, самосуд, наркотики, отдельная цивилизация варваров. Мне было все равно, подспудно я желал, конечно, погибнуть. В определенные моменты жизни человек вступает на тропу смерти, желая спасения ценою собственной жизни. Я купил Glock в переулке Коакалько и две полные горсти патронов, пристрелялся на пустыре по крысам. Я проехал по Мексиканскому нагорью семь тысяч верст, следуя маршруту Сережи и Светы. Я останавливался на обочине и в мотелях, на бензозаправке пытался разговорить жену златозубого головореза, сжимая в кармане куртки удобную рукоятку. Я желал нарваться. В некоторых городках портье помнили эту пару: он болтал со всеми, она снимала. Читлаллипетль – место, где все случилось, в переводе – Подземная Звезда. Там я пытался купить горсть травы. Это были два парня, коротышка и долговязый, я поделил между ними обойму. В смартфоне одного из них нашелся gps-маршрут. Он привел меня через Лакадонские джунгли на границу с Гватемалой. Я пил росу, стекавшую по огромным деревьям-городам, припадая к дуплам, отгоняя шершней. Я шел в вечных сумерках, обедал запеченным дикобразом, ловил пираний в ручьях, устраивая ловушки-запруды из камней, я шел и шел навстречу избавленью. Наконец мне попалось первое распятье. Человек на нем уже был мертв. Затем встретилось еще одно – перекладина на стволе, и я понял, что лагерь неподалеку. Я вышел на него по запаху гари. Видимо, Господь поспел раньше. Хижины догорали, то и дело приходилось обходить дымящиеся воронки. И снова кресты с полумертвыми морфинизированными полутрупами, некоторые смутно улыбались. И вот я увидел ее, мою донну Анну. Полуобнаженную, в грязных лохмотьях, бинтах, у ног ее стоял на коленях прихожанин, мастурбирующий жалкий бронзовый человек, вокруг него мухи вились нимбом. Я тоже преклонил колени. Понемногу успокоил дыханье. Медленно поднял руку и наконец нажал на курок.

Из судового журнала

I Еще одна, о юность, промолчит. Твердила нет, зачем слова, бери как есть. Хотела белой скатерти, свечей, фарфора, теперь всего хватает. В то же время она лишь кальций под лужайками Коннектикута, Новой Англии, Уэльса. И Калифорнии. Как много чаек мертвых хранит твое дыхание над Беркли. Как долог взгляд через залив, как много вспомнится, пока достигнет небоскребов. Как мало знанья в нашем разделенном – историей и океаном, бездна – дитя обоих. Да, моря слагаются из течей. История из праха, в этом суть. Любовь скатерку стелет простыней, двумя руками приближая песни. Нам нашу наготу нельзя сносить. Так много сложено в одном объятье, здесь столько солнца, зелени и ягод, подземных льдов и рек, несущих этих слепых щенят, какими были мы на кончике луча, в руке судьбы или чего-то больше, бессмысленного, как все наше время. Двоих тебе родить, троих. Отныне бум океана станет лучшей колыбельной для наших нерожденных, для меня. Пересекая небо мерзлотой, когда решишь мне отогреть свой поцелуй, вместе с империей отыгранной у стали, я здесь, я на лужайке камень твой. II Одна всегда молчала, как судьба,