Шрифт:
Закладка:
— Я твержу себе, что это неправда, неправда, я повторяю это, пока не натолкнусь на стену, и тогда начинаю твердить противоположное: он умер, он умер, — но наступает миг, когда это становится до такой степени нестерпимо, что я снова говорю себе: нет, не может быть.
Воспоминание резануло Эльзу — первая страшная ночь в больничной палате. Белые сверкающие стены. Всю ночь она обращалась к ним, ей казалось, они не стоят на месте, вот-вот рухнут или надвинутся на нее и удушат, и она твердила себе: нет, это неправда, он не умрет, это невозможно. А он спал рядом.
— Завтра мы уезжаем, — говорит Эльза. — Ты останешься или поедешь с нами?
— Поеду с вами, — отвечает Тома.
— Мне хотелось бы послушать радио, — сказала Жанна.
— Я слушал. Они ничего не сказали. Объявили, что бои прекратились.
— Так они утверждают, — сказала Эльза.
Зазвонил телефон. Это не могло быть Агентство, оно не работало по субботам. Жанна повторила, что ни с кем не хочет разговаривать. И они решили не брать трубку.
— Я поеду следом за вами на мотоцикле, — сказал Тома.
Раздалось несколько выстрелов. Жанна вскочила, ее трясло, она сорвалась с места, точно спасаясь бегством; Тома последовал за ней. Эльза подумала, что они, возможно, остановятся у сторожки. Тома действительно предложил ей зайти, но Жанна ответила, что не способна сейчас слушать музыку. Это было, впервые за лето, утро без музыки — ни пианино, ни пластинки. Они постояли некоторое время у края ложбины, где луг спускался к виноградникам. А Пюк в это время бежал к мойне, он напился там ключевой воды и, наполнив бутылку, отнес ее двум сборщикам винограда. Тома не знал их, на вид они были его сверстниками. В этом году он впервые присутствовал при сборе винограда: до сих пор — если не считать детских лет — начало занятий вынуждало его возвращаться в город раньше.
Эльза отнесла в гараж кресла, на ходу бросила взгляд на два неподвижных силуэта; они стояли спиной к дому, Жанна держалась руками за поясницу.
Сентябрьский отъезд всякий раз был трудным расставанием, сердце начинало щемить, и пока все прибиралось по местам, боль нарастала вплоть до последнего мгновения, когда Эльза опускала рубильник электрического счетчика — точно падал нож гильотины, — потом она шла по комнатам нижнего этажа, освещая себе путь карманным фонариком, выйдя из дома, закрывала за собой входную дверь, поворачивала ключ и шла к машине; собственные ноги, точно лезвия ножниц, отрезали ее от лета.
Но сегодня было не до тоски по лету. Следовало сделать все необходимое, и она это делала. Мысль ее неотступно возвращалась к смерти, но на этот раз какой-то не вполне реальной, может, потому, что она не видела трупа Франсуа.
Несколько часов она наводила порядок в доме: пересчитала грязное белье, вытрясла и сложила одеяла, наполнила корзины, набила чемоданы одеждой и книгами. Вынула все из холодильника на кухне, вымыла его и плиту. Потом подмела. Время от времени она заходила к Жанне, Тома сидел у окна. Эльзу поразили его глаза, она никогда не видела у него такого взгляда. Жанна пожаловалась на боли. Эльза посоветовала ей не двигаться, она сама уложит потом ее чемодан.
Что будет делать Жанна? Поедет туда или останется в Париже, поселится у Эльзы или вернется в свою пустую квартиру?
Эльза отвязала гамаки, накрыла садовый стол пластиковым чехлом. Около полудня она вспомнила, что нужно занести в дом почтовый ящик — это был один из обрядов отъезда. В ящике она обнаружила письмо от Володи, отправленное из Мексики, и прочла его на ходу, по дороге к дому. Оно было коротким и нежным: ему удалось все устроить так, чтобы провести с нею неделю до возвращения в Женеву, где он должен участвовать в международной конференции, которая начнется первого октября. Он будет двадцать первого или двадцать второго и позвонит ей из Ниццы или Марселя, чтобы она туда за ним приехала.
Двадцать первое — следующий понедельник. Она сразу поняла, что не встретится с Володей. И все же сердце ее забилось быстрее, это было главное. Приближаясь к дому, она увидела Тома, который смотрел на нее из окна.
Когда у Жанны отошли воды, они решили ехать в больницу. До предполагаемой даты родов оставалось три недели.
Пюк, утомленный сбором винограда, уже спал, Тома отнес его в машину и положил на заднее сиденье, он даже не пошевелился. До города было десять километров. Тома поехал на мотоцикле. В пути у Жанны несколько раз начинались схватки, она стонала. Между схватками она не двигалась, молчала, словно все это происходило не с ней. Когда они выбрались на равнину, Жанна попросила остановить машину. Эльза притормозила у розария. До моря было недалеко, но ничего не выдавало его близости: ни запах, ни шум волн. Кругом были только виноградники да редкие дома, из которых пробивался свет. Тома подъехал узнать, что случилось; он услышал стоны Жанны, но ближе не подошел, только спросил у матери: «Это нормально?» Она не знала, что ответить.
Больница разместилась у въезда в город — несколько небольших зданий, разделенных дорожками и сквериками. Эльза была тут впервые. Она остановилась у дверей с надписью: «Неотложная помощь». Только что подъехала санитарная машина, из нее выгружали носилки с раненым, их пронесли мимо Эльзы, когда та помогала Жанне выйти, — раненому не было и двадцати лет, он громко кричал, мотая головой. Перед окошечком приемной ждали несколько человек; вдоль стены, напротив лестницы и лифта, стояли в ряд стулья, Жанна рухнула на один из них в нескольких метрах от раненого юноши, не перестававшего кричать, казалось, он был без сознания: безостановочно мотая головой, он твердил что-то невнятное, потом Эльза все-таки разобрала имя: «Джейн». Он повторял его несколько минут, размеренно, как часовой маятник: «Джейн, Джейн, Джейн, Джейн, Джейн». И замолк, только когда перехватило дыхание. Перед Эльзой, у окошечка, сельский полицейский диктовал регистраторше имя раненого, проклиная «психованных молодых мотоциклистов». «На месте этого мальчика мог оказаться Тома», — подумала Эльза. Она сама подарила ему мотоцикл, о котором он давно мечтал, сразу после
