лучами, хватит. — Мама никогда не произносила слова «рак», она говорила «гадкая болезнь». Рак убил ее, но она этого так и не узнала.

— А я знаю, что у меня был рак, мне прямо сказали, когда облучали, но теперь это плеврит, иначе они бы мне сказали, поэтому я даже не спрашиваю… Помнишь, как я ужасно распухла от кортизона, превратилась в какое-то чудовище. И волосы стали выпадать… Я сказала: не желаю больше никакого кортизона. Теперь я похудела, прямо тростинка, как в двадцать лет, я почти не ем… и очень мало двигаюсь… невообразимая усталость…

Эльза пыталась отгородиться непробиваемой броней, воздвигала незримую, но непроницаемую стену, она не хотела представлять себе темную спальню, которую слишком хорошо знала, где бывала раз или два в неделю, с каждым днем находя в глубине постели все более и более изможденное лицо и исхудавшее тело, все более отчаянный взгляд. Синий шелковый платок прикрывал лоб и волосы. «Тебе очень идет этот платок!» — «Он синий, как мои глаза, у меня были такие синие глаза, не голубые, не сине-серые, как на дельфтском фаянсе, а лазурные». Она брала в руку зеркало, рассматривала свои глаза. «Они все такие же синие», — говорила Эльза. И думала: но роговица изменилась, она уже не белая, а кремоватая, как светлая черепаха, точно. У меня была такая пудреница, мы ее купили в «Доме черепахи», на Больших бульварах, неподалеку от «Галери Лафайет», кажется, на бульваре Османа. В тот район я теперь больше не заглядываю… А еще похоже на бледное желе, которое дрожит вокруг заливного яйца… возле кулинарии, в витрине мясной лавки, выставлена телячья голова, веки у нее почти белые, закрытые… наверно, теленок отбрыкивался, когда его убивали, и глаза у него были испуганные… Голова украшена петрушкой — одна веточка во рту, другая — за ухом, — как у танцовщицы: во рту у нее сигарета, за ухом цветок…

— Ты читаешь? — спрашивала Эльза.

— Очень мало, — отвечала больная. — Какое-то, знаешь, изнеможение, почти все время кружится голова, кажется, что я засыпаю, но как-то не по-настоящему, забываю только что прочитанные слова… Мне кажется, мозг у меня распался… будто маленькая атомная бомба, взрыва которой никто не слышал… только я одна… очень короткие стихи, те, что Рубо переложил с китайского или с японского, не помню уж, и еще Унгаретти, но только в переводе, по-итальянски уже не могу, слишком большое усилие, это меня совершенно изнуряет… Воспоминания, только воспоминания мне и остались, да и то!.. Они опять собираются делать мне рентгеновский снимок… Я не хочу, чтобы меня опять оперировали.

— Снимок чего?

— Не знаю… черепа и костей ноги. Я волочу лапу, чего же удивляться — я ведь почти не хожу… Пусть их делают что хотят, мне плевать, я не хочу страдать, вот и все…

— Ты очень ослабела от плеврита.

Она не отвечала. Эльза ждала.

— А собака, — сказала та наконец, — как она?

— По-прежнему. Если все стоит на своих местах — еще ничего, но достаточно переставить стул, и она стукается об него, начинает нервничать, пугается. Много спит… А если не спит, ходит за мной, как приклеенная… Если я на кровати, проходит мимо, не замечая меня, идет искать в ванную, возвращается, вертит головой во все стороны, но, стоит мне тихонько свистнуть или щелкнуть пальцами, настораживает уши, виляет хвостом. Ложится рядом.

— Надо бы усыпить ее.

— Знаю. Но это трудней, чем я думала. Когда все спокойно, когда Медор со мной, он счастлив.

— Как знать…

Эльза смотрит на спящую Жанну. Ее лицо и волосы на солнце, но на теле колышется прозрачная, как вода, тень листвы. Вокруг Жанны словно ореол счастья. Случается, сон обнажает затаенную печаль или страхи, бессознательно всплывающие на поверхность, но Жанна даже в сонном забытьи вся лучится, она как дерево в цвету, волнуемое двумя движениями: ее собственным дыханием и толчками ребенка. Перед тем как уснуть, она сказала, что никогда еще не была так счастлива, и добавила:

— Ты замечала, что о смерти думаешь именно в моменты наивысшего счастья или, может, когда беременна?

— Я об этом не думала, — ответила Эльза.

В этот час не видно птиц и почти нет машин на шоссе. С хурмы листья опали, но плоды краснеют. После грозы из земли полезли розовые лилии, они цветут повсюду. До одной Эльза может дотянуться рукой. Тома дочитывает свою книгу о русской революции. Удивительно, но Пюк молчит, продолжая рисовать — рельсы и парусники множатся, огибают каменную ограду, тянутся к могиле Медора. Эльза прикрывает веки, закидывает голову, земля как будто укачивает ее, мягко, властно несет куда-то, вот-вот помутится в глазах, и она поплывет вперед, к солнцу, выгнув спину, подставив теплым лучам лицо и тело. Несколько мгновений длится вечность, потом Эльза открывает глаза, и все становится на место; над нею безоблачное небо, и на нем те же мириады звезд, что и ночью, думает она. На миг, в какую-то определенную — как полдень или полночь — минуту, Эльза погружается в бытие, в свое бытие, вся она и каждая ее частица, прошлое и настоящее слиты воедино. Как редки минуты такого полного равновесия. Минуты мимолетной неподвижности, невесомости. Пойдут они сегодня купаться? Эльзе хотелось бы пойти на море после заката, растянуться на пляже, на прогревшемся за день песке, поплавать в притихшей воде, когда в небе уже видна луна, но еще не стемнело.

Жанна не шевелится, солнце коснулось ее груди, Эльза отгоняет осу, которая кружит над ними.

И, глядя на спящую Жанну, вспоминает их первую встречу. Был ноябрьский вечер, она пошла в театр на окраине города посмотреть «Чайку». С первого выхода Нины внимание Эльзы привлекла почти неизвестная актриса, имя которой она прочла в программке, отпечатанной на гектографе: Жанна Дельтей.

После спектакля ей захотелось поздравить исполнительницу. Они сразу почувствовали взаимную симпатию. Жанна была голодна, они отыскали какое-то бистро, открытое в этот поздний час, и Эльзе понравилось, с каким откровенным аппетитом ела эта двадцатилетняя девушка, только что воплотившая на сцене самую достоверную Нину из всех, которых ей доводилось видеть. Эльза спрашивала себя, что же она успела выстрадать, чтобы быть или казаться столь уязвимой. Ужиная, Жанна вела разговор чисто профессиональный; о своей интимной жизни, о чувствах — ни слова. «Играть Чехова — наслаждение, — говорила она, — пусть даже критики не дают себе труда поглядеть спектакль на окраине, поставленный на скромные средства, спектакль, где заняты никому не известные актеры».

В ту пору Жанна была еще худая, с едва заметной грудью, бледность лица подчеркивали