— Страдание, страх — все это пришло, когда меня разлучили с матерью.

— А я, — говорит Жанна, — разрывалась. Всю жизнь. Когда они оба умерли — она на два года позже, чем он, — я поняла, как радовалась моя мать тому, что пережила отца. Наконец-то она одержала свою первую победу. Наконец-то она была одна на земле — я хочу сказать, избавилась от постоянного и незримого отцовского присутствия. Мне кажется, она даже дышать стала по-другому после его смерти, почувствовала себя свободной. Я так никогда и не решилась заговорить с нею об этом. Моей матери вообще боялись о чем-либо говорить, она была вечной жертвой, человеком с больным сознанием. Ее мучило, что она никогда не была мне настоящей матерью. Ты ее не знала, она умерла незадолго до того, как мы с тобой встретились. Не могу забыть ее взгляда, безвольного, растерянного, но глаза были всегда сухие, ни слезинки. Должно быть, и отца, как меня, преследовал этот взгляд. Он никогда не подымался в дом, когда заходил за мной, и ждал внизу, задрав голову к моему окну, но она не разрешала мне отворить раму, ей хотелось вынудить отца позвонить в дверь, оказаться лицом к лицу с нею. Я ощущала эту напряженность, чувствовала себя зажатой между ними обоими. Я была не центром ее жизни, но козырем, приманкой, не хочу сказать, что она не любила меня, но меня всегда мучил вопрос, не пострадало ли ее тело при моем рождении, не считала ли она меня в глубине души ответственной за утрату отцовской привязанности.

Эльза слушает Жанну и одновременно наблюдает за мальчиками по ту сторону еще не убранного стола, позади пустых гамаков; она видит профиль Тома, привставшего на колено и повернувшегося лицом к Пюку, который протягивает ему патрон, потом Тома отстраняется от стоящего рядом с ним мальчика, присаживается на корточки и смотрит в прорезь прицела. Эльза вздрагивает, ее пронзает образ — любви, не смерти. Нет, не смерти. Любовь, точно пуля в самое сердце, любовь, дающая жизнь. Но смерть возвращается, и разве смерть отца или матери ранит душу ребенка меньше, чем развод? Она не знает, она не станет задавать себе этот вопрос.

— …Я видела мать насквозь, — продолжает Жанна, — я видела как сжимается ее сердце, как твердеют ее мышцы, как пульсирует ее кровь, видела даже, как в ее памяти проходят одно за другим воспоминания — то, чего я не пережила и что теснило ей грудь всякий раз, когда приближался или давал о себе знать отец, когда приходило письмо от него или когда он звонил по телефону. Я невольно страдала за нее. Когда я возвращалась воскресными вечерами или после каникул, она ощупывала меня, обнюхивала, надеялась почувствовать его запах — не запах табака или мыла, но что-то более тонкое, что я принесла с собой помимо собственной воли. Она целовала меня в то место, которое только что поцеловал он, и я знала — это его она ищет через меня, его кожи касается, приникая губами к моей щеке или лбу, повторяет, гладя меня по волосам, жест, минуту назад сделанный им. Я была тем, что у нее осталось от него, и она, без сомнения, любила или отвергала меня в зависимости от сходства или несходства с ним, которое находила во мне, которое то искала, то, напротив, старалась не замечать.

— Странно, — сказала Эльза, — а Франсуа любил только отца.

— Он мне об этом рассказал, когда мы познакомились. Привязанность к отцу у него была так сильна, что даже не знаю, сумеет ли он когда-нибудь найти настоящего друга.

Эльза помолчала, словно раздумывая:

— Когда мы полюбили друг друга, — сказала она, — мы были моложе вас. А после разрыва больше не виделись, это было невозможно, физически невозможно. Мне сказали, что он женился, потом я узнала, что у него родился ребенок. Как-то я заметила мальчика на площади Сен-Сюльпис, перед фонтаном. Ему было лет восемь, он крошил хлеб и кормил голубей. Я сначала увидела его и сразу подумала: «Это сын Гийома…» — сходство было поразительное, как две капли воды. Через десять лет, сразу после смерти Гийома, Франсуа позвонил мне. Мужской голос произнес: «Мой отец умер. Я знаю, вы любили друг друга». Эта смерть сблизила нас. До того я несколько раз сталкивалась с ним случайно, то на автобусной остановке, то в кино. Когда Франсуа пришел ко мне в первый раз, он говорил без умолку, все, что у него накопилось, он сказал в тот раз.

Эльзе вспоминается то ощущение ирреальности, головокружения. Франсуа говорил, а на его лицо накладывалось лицо Гийома, перед нею был то один, то другой, исчезло всякое представление о хронологии, о времени. Может, ей было двадцать лет, и смотрела она на Гийома? Или это говорил Франсуа — так же жестикулируя, так же поглядывая на нее, как его отец? Как могла она спутать их, сама не понимая, кого слушает, с кем говорит? Неужели после всего, что случилось за эти годы, она осталась прежней, неужели все пережитое оказалось невластно над нею? Другая любовь, смерть того, кого она любила, рождение детей, работа — неужели все это оставило так мало следов? Но она читала в глазах молодого человека, насколько изменилось ее собственное лицо, ее тело. Да, прошло тридцать лет, сменилось два, если не больше, поколения. Эльза, может быть, впервые осознала свой возраст. И несмотря на этот устремленный на нее взгляд, совсем иной, чем тот, которым смотрел на нее молодой Гийом, продолжала одновременно видеть два лица — она глядела на Франсуа, как будто это был его отец, как будто теперь наконец она может с ним говорить свободно, забыв свою вину, ибо лицо сына было для нее девственным, она не чувствовала себя ответственной ни за одну морщинку, ни за одну горькую складку на лбу или у губ, ни за печаль в глазах, у нее не было больше оснований для подозрительности, для поисков скрытого смысла каждой банальной фразы. Гийом снова сделался доступен, как в пору их любви. Но пока она слушала его сына, правда комком подкатывала к ее горлу: нет, это не Гийом, это — Франсуа, и встреча с ним оказалась возможной именно потому, что Гийом мертв. Никогда ей не увидеть его глаз, не услышать голоса. Поздно.

— Да, — сказала Жанна, — бывают моменты, когда рушатся все преграды, говоришь, высказываешь все до конца… в первые часы любви, перед лицом смерти…

— Не только. Бывают просто моменты полного