меня покорно простить, но ваш, если можно так сказать, кот…

— Что мой кот?

— Он в некотором роде изволил выходить во двор, и случилась некоторая баталия.

Оболенский резко перестал икать и уставился на хозяина трактира.

— Да-с, ваше благородие. Ваш, как я говорил, кот напал на моих собак. Прямо зверем на них кинулся, стал драть, аж шерсть клоками летела.

Мурзилка, внимательно прислушивавшийся к разговору, ощерил пасть. Будто специально показывал острые клыки.

— Ваше благородие, три хвоста отгрыз, одной собачке чуть лапу не оторвал. Как же я без собачек-то? Трактиру без собак никак нельзя. А котик ваш прямо зверствовал не по чину, убытки причинил. Возместить бы надобно…

Уронив стул, Оболенский вскочил и заорал на хозяина трактира:

— Что?! Кот тебе собак подрал? Значит, дурные собаки были, раз такой мелкий зверь их покалечил! Негодные собаки! Да как ты, смерд, вообще вздумал денег просить? И у кого?! У дворян деньги вымогаешь? Может, это ты сам своих собак топором порубил, чтобы копейку с приезжих слупить? А?! Ну-ка, отвечай — злоумышлял против дворянства? Против матушки-императрицы мятеж задумал? Я вот сейчас тебя в кандалы!

Секунд-ротмистр потянулся к шпаге, стоявшей возле стены. Но пошатнулся, уронил и шпагу и бутылку со стола, да и сам чуть не упал, с трудом сохранив равновесие.

Солдаты, услышав шум, подбежали и окружили нас плотным кольцом. Двое подхватили Оболенского под руки, а третий подобрал шпагу.

— Ваше благородие, вам отдохнуть надобно. Идёмте, от греха подальше.

Оставшиеся оттеснили хозяина трактира в сторону, и оттуда послышалась пара глухих ударов.

— Нет, — раздался сдавленный стон, — ошибся, господа. По недомыслию хулу возвёл.

Толпа вокруг стола быстро испарилась. Хозяин сбежал, Оболенского отвели в комнату на втором этаже, а солдаты вернулись в свой угол к недопитым штофам.

Около меня остался только один человек — тот самый усач.

— Разрешите, — он указал на стул, где ранее сидел секунд-ротмистр, — ваше благородие.

Последние слова он сказал таким тоном, что у меня не осталось сомнений.

— Вы ведь дворянин, сударь.

Усач сел и пожал плечами.

— Это не имеет значения, Константин Платонович.

Он понюхал стакан, из которого пил Оболенский, и скривился.

— Надеюсь, вы не пили эту гадость? Нет? Ну, и правильно, здесь ничего путного подать не могут.

Вытащив платок, он брезгливо вытер пальцы после стакана.

— Константин Платонович, послушайте доброго совета: забудьте, что вам наговорил Александр Фёдорович. У него сейчас сложный период в жизни: наделал карточных долгов, получил взбучку от главы рода, был переведён из кавалерии, — усач чуть заметно усмехнулся, — к нам. А сейчас выпил с устатку, вот и понесло его болтать всякую ерунду.

Вот оно что! Оболенский, оказывается, у нас “свадебный генерал”, исполняющий исключительно парадные функции. Приехать, зачитать бумагу, сопроводить и не больше. И звание секунд-ротмистр действительно кавалерийское, так что сходится. Тогда и болтливость его понятна — что взять с армейского?

А сидящий напротив меня усач и есть настоящий специалист Тайной канцелярии, замаскировавшийся под простого солдата. Зачем? Для удобства и безопасности? Если он “магодав”, как ляпнул Оболенский, такая хитрость объяснима — окажи я сопротивление, под удар попал бы секунд-ротмистр, а усач заломал в ответ.

— Как вас по имени-отчеству?

— Называйте Иван Ивановичем, не ошибётесь.

— Иван Иваныч, я не понимаю, о чём вы. Александр Фёдорович рассказывал мне о новинках столичных театров и новостях высшего света. Не хотелось бы приехать в Петербург совсем уж дремучим провинциалом.

Усач одобрительно прищурился.

— О театрах, значит?

— Конечно! Александр Фёдорович в красках описывал новый спектакль “Трое горбатых” и немного увлёкся.

— Очень хорошо, — усач кивнул, — верю, что так всё и было. Кстати, — он посмотрел на меня пристальным взглядом, — Василий Фёдорович вам кем приходился?

— Дядей.

— Вы близко его знали?

— Увы, — я развёл руками, — по моему приезду Василий Фёдорович уже сильно болел, и поговорить нам почти не пришлось. Но своим обучением в Париже я обязан исключительно ему и горд, что именно меня он выбрал наследником. Василий Фёдорович был настоящим дворянином и человеком чести. Полагаю, государева служба потеряла очень многое, когда он оставил её.

Эту речь я развёл исключительно ради прозрачного намёка в конце. И не ошибся — “Иван Иваныч” прекрасно его понял. Глаза у него довольно блеснули, и он кивнул.

— Да, тяжёлая потеря. Многие были обязаны ему своим положением и успехами по службе. Доброй души был человек, помогал не ради денег или услуг.

Я кивнул в ответ.

— Дядя умел видеть в людях истинные достоинства.

Усач вздохнул и встал.

— Что же, не буду вам мешать. Ужинайте, Константин Платонович. Комната для вас готова, мы присмотрим, чтобы никто не беспокоил ваш отдых.

Он хотел уже уйти, но я подался вперёд и тихим голосом сказал:

— Иван Иваныч, секундочку.

Я поднял руку и провёл пальцем по верхней губе.

— Что? — Он не понял моего жеста.

— У вас, — я произнёс ещё тише, — ус отклеился.

Он закашлялся и огладил рукой усы.

— Благодарю, — сдавленно бросил он и поспешил уйти от моего столика.

Я смотрел ему в спину без улыбки. Надеюсь, этот разговор пошёл мне на пользу — Тайная канцелярия не та контора, с которой хотелось бы ссориться. И первый “подход к снаряду” вроде прошёл не зря.

* * *

На следующее утро выехали мы рано. Оболенский выглядел помятым и всклокоченным. Когда карету потряхивало, он морщился, видимо от головной боли. Я бы мог ему посочувствовать, но секунд-ротмистр виноват сам — не стоит пить что ни попадя. Особенно, когда исполняешь служебное поручение.

С другой стороны, понять Оболенского можно. Его против воли загнали служить в Тайной канцелярии, вот и будет он служить без рвения. Особенно если чувствует в этом урон своей чести. Не думаю, что эта всесильная контора пользуется большой любовью среди дворян, и он несомненно тяготится.

— В таверне что-то подливают в выпивку, — Оболенский застонал на очередном ухабе. — Чувствую себя, будто наелся тухлятины.

Я сочувственно покивал бедняге.

— В обед ничего не ешьте, Александр Фёдорович, а закажите себе бульону куриного. Самое первое средство в таких случаях.

— Попробую, — согласился он и снова скорчил недовольную рожу, — так дурно, что даже видения появляются.

— В самом деле?

— Угу. Мне то и дело кажется, что с