орет громче всех, да здравствует наш мужик, на хрен, да здравствует генерал, а теперь силы его оружия не хватало, чтобы найти захудалую королеву, перемахнувшую через непреодолимую ограду его старческих аппетитов, вот же ж на хрен, он сметал костяшки на пол, без видимых причин бросал партии недоигранными, удрученный внезапным озарением: всё находило свое место в мире, всё, кроме него, он впервые ощущал, что рубашка в такой ранний час намокла от пота, впервые чувствовал запах падали, поднимавшийся в испарениях с моря, слышал нежный, будто флейта, свист, испускаемый разбухшим яичком, когда оно кукожилось от влажности и жары, это все от зноя, сказал он неуверенно, пытаясь через окно разгадать, почему так странно падает свет в неподвижном городе, где живыми были только стаи стервятников, метавшиеся с карниза на карниз больницы для бедняков, да слепой на Гербовой площади, который учуял дрожащего старца в окне дома аппарата и сделал подгоняющий жест посохом, крича нечто непонятное, что он истолковал как еще один признак неотвратимости: что-то вот-вот произойдет, и все же снова разубедил себя под конец этого долгого печального понедельника, да нет, это все от зноя, сказал он себе, и мгновенно уснул, убаюканный царапаньем мороси по дымчатым стеклам дремы, и вдруг вскинулся в испуге, кто здесь, выкрикнул он, но это было его собственное сердце, сжавшееся от странного молчания петухов на заре, он почувствовал, что корабль вселенной, пока он спал, пришел в порт и стоит в облаке пара, земные и небесные твари, умевшие различать смерть куда яснее несуразных предсказаний и самых основательных человечьих наук, онемели от ужаса, воздух кончился, время поворачивало вспять, он приподнялся и почувствовал, что сердце его вспухает с каждым движением, а барабанные перепонки лопаются, из носа потекла кипящая жидкость, это смерть, подумал он, по кителю бежала кровь, но потом понял, нет, господин генерал, это циклон, самый опустошительный из всех, что разметали древний слитный карибский мир на мириады островов, катастрофа, подбирающаяся так тихо, что только он уловил ее своим недюжинным чутьем гораздо раньше, чем обезумели от страха собаки и куры, и такая внезапная, что официальные лица с трясущимися поджилками едва успели подобрать ей женское имя, они заявились ко мне с донесением, вот теперь это правда, господин генерал, страна наша накрылась сами знаете чем, но он распорядился укрепить двери и окна шпангоутами, караульных привязали в коридорах, кур и коров заперли в конторах на первом этаже, всякую вещь, где бы она ни находилась – от Гербовой площади до последнего предела его обширного скорбного края, – пригвоздили к месту, вся родина стала на якорь после не подлежащего обсуждению приказа: при первых признаках паники два выстрела в воздух, а третий на поражение, и все равно ничто не устояло перед исполинским лезвием вихря, которое аккуратно перерезало бронированные ворота главного входа и унесло по воздуху моих коров, но он, зачарованный натиском, не понял, откуда взялся шум горизонтальных дождей, разносивших повсюду вулканический град из обломков балконов и тварей глубоководных лесов, и ему недостало ясности ума оценить гигантские масштабы катаклизма, посреди потопа он смаковал мускусный привкус обиды и вопрошал, где ты, Мануэла Санчес моей едкой слюны, вот же ж на хрен, куда ты запропастилась, что тебя не достало даже это стихийное бедствие моей мести. В заводи умиротворения, пришедшего на смену урагану, он обнаружил, что плывет со своими ближайшими помощниками на весельной лодке по супу из обломков, который плескался в зале аудиенций, они выбрались наружу через ворота каретного сарая и, без труда огибая верхушки пальм и фонарей на Гербовой площади, догребли до мертвой лагуны собора, и на него вновь снизошло мгновенное озарение: он никогда не был и никогда не будет хозяином всей своей власти, и эта горькая уверенность таяла на нем, сокрушенном, как ночная роса, пока весельная лодка преодолевала пространства различной плотности, в зависимости от перемен света в витражах, окруженных купами листьев чистого золота, в россыпях изумрудов на алтаре, в надгробных плитах вице-королей, погребенных заживо, и епископов, скончавшихся от разочарования, над гранитным выступом пустого мавзолея для адмирала всея моря-океана[28] с очертаниями трех каравелл, мавзолея, который он велел возвести на тот случай, если адмиралу захочется упокоиться среди нас, по каналу пресвитерия мы выплыли во внутренний дворик, ставший лучистым аквариумом, где на фоне изразцового дна, меж стеблей тубероз и подсолнухов метались косяки мохарр, завернули в темные замкнутые русла монастыря францисканок, увидели покинутые кельи, увидели клавикорд, дрейфующий в укромной купели музыкального зала, увидели в толще сонных вод трапезной всю общину девственных утопленниц, сидящих за накрытым столом, и, выйдя на балкон, он обозрел широкую озерную гладь под лучезарным небом на месте, где вот только что был город, и только тогда поверил, так это правда, господин генерал, бедствие пало на весь мир единственно для того, чтобы избавить меня от пытки Мануэлой Санчес, вот же ж на хрен, жесткие методы у Бога по сравнению с нашими, размышлял он благодушно, созерцая мутную топь вместо города, на поверхности топи, сколько хватало глаз, плавали дохлые куры, и из воды выступали только башни собора, прожектор маяка, солнечные террасы белокаменных особняков в квартале вице-королей, островками – вершины холмов вокруг порта, где раньше шла работорговля, на холмах спасались те, кого пощадил ураган, последние выжившие, мы в изумлении смотрели, как раскрашенная в цвета национального флага лодка тихо плывет, раздвигая куриные тушки, словно саргассы, мы видели печальные глаза, вялые губы, задумчивую руку, она осеняла все вокруг крестным знамением, благословляла, чтобы прекратились дожди и засияло солнце, и он вдохнул жизнь в захлебнувшихся кур, и повелел водам отступить, и воды отступили. Под праздничный бой колоколов, под взрывы фейерверков, под бравурную музыку заложили первый камень для восстановления родины, в шуме толпы, собравшейся на Гербовой площади и скандировавшей, слава благодетелю, что обратил ящера урагана в бегство, кто-то ухватил его под локоть, чтобы вывести на балкон, сейчас, как никогда, народ нуждается в ваших словах одобрения, и, не успев увернуться, он услышал единодушное рокотание, оно проникло ему в нутро, как штормовой ветер, да здравствует мужик, ибо с первого дня режима познал, как страшно стоять беззащитному, когда на тебя смотрит весь город, слова камнями застряли в горле, в миг смертельной ясности он понял, что ему не под силу и никогда не будет под силу зависнуть всем телом над бездной толпы, так что нам на Гербовой площади достался лишь всегдашний мимолетный образ, предчувствие неуловимого старца в полотняной форме,