лезвие, готовое ранить лицо и глаза, увидел, что его загнали в угол молчаливые улыбчивые убийцы, они отпихивали друг друга, борясь за право нанести удар, упиться его кровью, но не чувствовал ни ярости, ни страха, только огромное облегчение, оно становилось все глубже по мере того, как из него вытекала жизнь, он чувствовал себя невесомым и чистым и тоже улыбался, пока его убивали, улыбался им и себе внутри дома из снов, а беленые стены постепенно покрывались брызгами моей крови, пока кто-то, кто во сне был его сыном, не ударил его в пах и оттуда не вытек последний мой воздух, и тогда он закрыл лицо окровавленным одеялом, чтобы никто не узнал его мертвым, как никто не знал живым, и рухнул, сотрясаемый конвульсиями такой взаправдашней агонии, что, не в силах держать это в себе, выложил все моему куму министру здравоохранения, и тот окончательно сбил его с толку, рассказав, что такая смерть, оказывается, уже случалась в истории человечества[27], господин генерал, он прочел ему соответствующий эпизод в одном из обгорелых фолиантов генерала Лаутаро Муньоса, и там все описывалось в точности так же, мама, и, слушая, он даже вспомнил кое-что, что забыл при пробуждении, а именно: пока его убивали, одним махом и безо всякого ветра распахнулись все окна в президентском дворце, а было их столько же, сколько нанесенных ему во сне ран, двадцать три, пугающее совпадение, которое в конце той недели вылилось в вероломный штурм сената и верховного суда при попустительстве бездействующих вооруженных сил, злоумышленники сровняли с землей священное обиталище первых благодетелей родины, и зарево пожара до поздней ночи было видно с президентского балкона, но он нимало не обеспокоился известием, господин генерал, они камня на камне не оставили, и пообещал образцовую кару виновным, которых так и не нашли, пообещал нам полностью восстановить в первоначальном виде дом первых героев родины, обугленные развалины которого так и стоят до наших дней, ничего не сделал, чтобы как-то скрыть попытку заговорить дурной сон, зато воспользовался случаем и распустил весь законодательный и судебный аппарат старой республики, утопил в почестях и богатствах сенаторов, депутатов, судей, они больше ему не требовались для поддержания видимости, как на заре режима, он услал их в далекие счастливые посольства и оставил при себе только одинокую тень, индейца с мачете, который не покидал его ни на миг, пробовал его еду и воду, держался на расстоянии и охранял вход, пока он сидел у меня дома, множа слухи, будто бы он мой тайный любовник, а на самом деле он по крайней мере дважды в месяц наведывался, чтобы я погадала ему на картах, долгие годы, когда еще считал себя смертным и не утратил благословенной способности сомневаться и умел совершать ошибки и больше доверял картам, чем своим звериным инстинктам, он всегда приходил такой же испуганный и старый, как в первый раз, когда уселся против меня и без единого слова протянул мне руки, и таких гладких и натянутых, будто жабье брюхо, ладоней я не видела ни до, ни после за всю мою долгую жизнь предсказательницы чужих судеб, вывалил обе руки на стол в немой отчаянной мольбе, и мне показалось, что он бесконечно изнурен тревогами и далек от надежды, и сильнее засушливых дланей меня поразили его неутолимая меланхолия, слабость его губ, бедное сердце старца, терзаемого неизвестностью, судьба его не читалась по руке, не читалась и всеми прочими известными нам тогда способами, как только он снимал колоду, карты превращались в мутные омуты, на дне чашки, из которой он пил, кофейная гуща сбивалась в комок, стирались любые ключи к его личному будущему, счастью и удаче в делах, а вот судьба всякого, кто имел к нему отношение, наоборот, читалась яснее ясного, и мы увидели, как его мать Бендисьон Альварадо раскрашивает птиц с иноземными названиями в столь преклонном возрасте, что едва различает цвета в воздухе, полном зловонных испарений, бедная мама, увидели наш город, разрушенный жутким циклоном, недостойным своего женского имени, увидели мужчину в зеленой маске и со шпагой, и он с тоской спросил, в какой части мира этот мужчина находится, и карты ответили, что по вторникам он ближе к нему, чем в любой другой день недели, и он сказал, ага, и спросил, какого цвета у него глаза, и карты ответили, один – цвета забродившего сока сахарного тростника, если смотреть на просвет, а второй прячется впотьмах, и он сказал, ага, и спросил, каковы намерения этого мужчины, и тогда я в последний раз открыла ему правду, явившуюся в картах, зеленая маска, сказала я, означает вероломство и измену, и он победоносно сказал, ага, всё, я понял, кто это, на хрен, воскликнул он, и был это полковник Нарсисо Мираваль, один из его ближайших помощников, который два дня спустя без всяких видимых причин пустил себе пулю в ухо, бедолага; и вот так определяли участь родины, вот так опережали ее историю, сообразно с догадками карт, покуда он не услышал про одну могущественную гадалку, которая улавливала смерть в плошку с прозрачной водой, и не отправился к ней ущельями, где могли пройти одни лишь мулы, он взял с собой только своего ангела с мачете, отправился в халупу на плоскогорье, где она жила с правнучкой, а у той было трое детей и четвертый на подходе от очередного мужа, погибшего месяц назад, скрюченная и полуслепая, она сидела в темной спальне, но, когда попросила его возложить руки на плошку, воды подернулись мягким и четким внутренним светом, и тогда он увидел себя, в точности похожего на нынешнего, он лежал лицом вниз на полу, в полотняной форме без знаков различия, в крагах и золотой шпоре, и спросил, что это за место, и она, всматриваясь в сонные воды, сказала, комната не больше этой, и видно в ней что-то вроде письменного стола, а еще электрический вентилятор и окно на море и белые стены, а на них – картины с лошадьми, а еще знамя с драконом, и он снова сказал, ага, потому что безошибочно узнал кабинет рядом с залом аудиенций, и спросил, случится ли это вследствие насилия или болезни, и она ответила, нет, это случится во сне и без боли, и он сказал, ага, и, дрожа, спросил, когда этому суждено быть, и она ответила, можешь спать спокойно, этому не бывать, пока тебе не сравняется столько, сколько мне, а было ей 107 лет, но и не