– Так зовет вас ваш патрон? – рассмеялся Яков.

– Так меня назвали, когда я предупредил, что задник у сцены станет заваливаться при попытке «сделать, как в Версале» – и он завалился, и почти на самого обер-гофмаршала. В Измайлове не сделаешь как в Версале, просто оттого, что Измайлово – оно совсем не Версаль.

Яков вспомнил Измайлово, вспомнил Версаль, который он тоже видел, сопоставил и понял, что нет, Измайлово ну никак не Версаль. Инженер рассчитался и укатил с испорченной гравюрой навстречу порции унижений, Петер – отправился на службу в госпиталь, а Яков – полетел к вершине своей карьеры.

Дом великолепного светского льва и окружали призрачно-белые мраморные львы, на ограде, и на лестнице, и возле каретного разворота. Смотрели на визитеров пустыми выпуклыми глазами. Якову запомнились их собачьи тела и человеческие носы – явно скульптор не то что не видел живого льва, даже нетвердо его себе представлял.

Якову совсем не пришлось томиться в приемной – будущий патрон уже ждал доктора в своем кабинете. Римский стиль декора, тревожные изумруд и киноварь – таково было убранство графских покоев. Сдержанная роскошь, холодный шик. Дорический ордер, гобелены, оленьи головы, картины Каравака…

– Я слышал, что измайловский пациент твой поправляется, – вместо приветствия произнес ландрат голосом глубоким и гулким, словно колодезное эхо. Таким голосом хорошо орать команды на плацу перед полком. – Твой дядя не зря нахваливал твои таланты.

Граф Левенвольд-первый, или старший, сидел в кресле в длинном халате, затканном драконами и чудовищами, и в серебристых персидских туфлях. Аспидные кудри его, поутру пока еще не напудренные, змеино вились по плечам, и темный шрам отсвечивал перламутром – совсем как у той, Трисмегистовой черной иконы. Яков шагнул навстречу – будущей своей судьбе, своей удаче, и склонился низко, и припал губами к белой теплой руке, пахнущей чуть-чуть пеплом, чуть-чуть чернилами и слабым, горьким, пропащим жасмином.

– Я рад, что выдержал экзамен, ваше сиятельство, – сказал доктор Ван Геделе и посмотрел снизу вверх – в каменно-прекрасное лицо ландрата, в его дымно-серые равнодушные глаза. – И счастлив буду и впредь служить вам.

– Я не Тайная канцелярия, мне не надобны верные, мне надобны умные, – граф отнял руку и жестом велел Якову выпрямиться. – А таких мало. Садись, юноша, – мне лень задирать голову, говоря с тобою, – и он указал на кресло возле себя. – Мне не нужен слуга, мне нужен товарищ. И даже подельщик, как говаривают в вашем московском подземном царстве.

Яков устроился в кресле и внимал. Ландрат нравился ему чрезвычайно – царственный, магнетически красивый, и от глубокого голоса его пробегали по спине доктора горячие волны.

– Ты хороший лекарь, и догадлив, и не болтлив – эти выводы можно сделать из измайловского нашего приключения, – продолжил граф. – Но я совсем не знаю тебя. Быдлин племянник – это не биография. Кто ты, что ты, как жил ты прежде, чем прибыл в Москву? Дядюшка твой говорил о Лейдене, но ведь между Лейденом и Москвою – сколько? Три года, пять? Целая жизнь. – Ландрат достал из карманов своего расшитого чудовищами халата трубку, и табакерку, и огниво. – Рассказывай же, как ты жил, чему научился, – он набил трубку табаком, раскурил ее. Вельможа, полковник, галант императрицы – курил костяную армейскую трубочку, словно простой солдат. Но смотрелся при том как римский цезарь. Яков, полностью очарованный, подался к нему в своем кресле – будто кролик к удаву – и начал, запинаясь, взволнованный рассказ:

– Отучившись в Лейденском университете – и все экзамены успешно выдержав, – я практически сразу же поступил на службу к одному господину. То есть и прежде были мы знакомы, пока я учился – в одной компании играли, и вместе однажды охотились на косуль. Вдвоем с патроном я и провел лучшие свои четыре года жизни. Он был дипломат, мой любезный наниматель – с ним мы путешествовали и в Версаль, и в Саксонию, и в Цесарию, и ко двору католического испанского монарха. Мой патрон научил меня многому, что знал сам – читать по губам, составлять различные эликсиры. Возможно, и вашему сиятельству интересны будут такие мои навыки…

– Отчего ты не назвал его имя? – ландрат откинул гордую голову, выпустил изо рта колечко дыма.

– Шевалье де Лион. Моего прежнего патрона звали шевалье де Лион.

– Анри де Лион или же Шарль де Лион? Их два брата, и все их путают – совсем как меня с моим… – наигранно усмехнулся ландрат. – Так который?

– Шарло де Лион, – как во сне, сказал Яков, – бедный Шарло де Лион…

– Я знал его, – глухо проговорил ландрат. – Мы как-то виделись с ним в Ревеле, по цесарским моим делам. Красавец шевалье, тонкий и острый, как испанский стилет… Поимел меня в Ревеле – по полной, как потом выяснилось. Так ты и есть тот его доктор, мальчик? Как я сразу не понял – бриллиантовые глаза, детская невинная улыбка. Он говорил о тебе всем – даже мне, так был тобою очарован.

– Это было у нас взаимно, ваше сиятельство, – вздохнул доктор. – Я тоже был очарован. Он был моим учителем, и отцом, и другом, и всей моей жизнью, бедный мой господин де Лион.

– И он выучил тебя – читать по губам, составлять эликсиры. И яды, верно? Вы были вместе, в горе и в радости, и души друг во друге не чаяли. Отчего же расстались?

Ландрат выпустил в воздух еще одно дымовое колечко и, прищурясь, смотрел на Якова. Глаза его стали как черные полумесяцы. Он еще улыбался, но глаза вдруг сделались злые.

– Он умер, мой шевалье, – сказал тихо Яков, – оттого и расстались.

– Отчего же умер?

– От яда, ваше сиятельство.

– Ты чудо, мальчик, – ландрат выколотил погасшую трубку – прямо на бухарский ковер. – Твоя ангельская улыбка, твои божественные глаза… – Он говорил ласковым, свистящим, страшным шепотом. – Знаешь, малыш, все мы, те, кого зовут дипломатами, немного знакомы между собою. Круг наш узок, и все мы чуть-чуть, но знаем друг друга. Все мы слышали о мальчишке, которого таскал с собой Шарль де Лион, о мальчишке, с которого не сводил он глаз, носился с ним, как курица с яйцом. И каждый из нас – кто больше, кто меньше, – слышал о том, как умер кавалер де Лион. О том, из чьих рук принял он свою смертную чашу. Нет, я не знаю наверняка, был ли его возлюбленный миньон подкуплен или попросту был такой дурак, что позволил кавалеру