Вы попались, генерал-полковник, вам не выйти из огненного круга.

Густав с треском захлопнул медальон, закинул обратно за пазуху и стремительно переобулся – из домашних ковровых туфель в генеральские ботфорты. Сбросил в кресло халат – весь расшитый змеями и чудовищами, – и сам, не дожидаясь камердинера, надел на себя генеральский мундир. Оглянулся с усмешкой – на голый, пустой манекен.

Выудил из-под бумаг тонкий, невесомый стилет и вложил за пояс:

– Нехорошо отправляться в гости – и без подарка…

Что упало – то пропало

– Для шкурки, но не для мясца охотник застрелил песца, – продекламировал тоскливо бездельник Петруша.

– Мораль проста – одним песец, другим… – продолжил было Яков русский перевод лафонтеновской басни, но завистливый Петер бросил в него из кресел салфеткой. И, как всегда, конечно же, промахнулся.

Яков собирался нанести визит будущему своему патрону, великолепному графу фон Левенвольде, и красовался перед зеркалом, принимая изящные позы в новехоньком, по самой последней моде, кафтане – с широкими узорчатыми обшлагами и в рюмочку ушитой тончайшей талией. Петеру же предстоял день в госпитале, в обществе нарывов и гнойных язв, и бедняга, несомненно, завидовал.

– Ландрат, говорят, неравнодушен к таким вот молоденьким щеголям, – подначил ехидно Петер. – Особенно когда у них выразительные глаза и такая тонкая талия…

– А я слышал, мой наниматель предпочитает военных, и притом таких, чтобы уже успели повоевать, – отвечал братцу добродушный веселый Яков. – А я штатский пшют и шпак, и буду интересен ему исключительно как лекарь для его дуэльных ран, подагры и почечуев.

– Твоя талия в двадцать два дюйма заставит его переменить вкусы, – начал было Петер, но тут в дверь постучали.

– К профессору пожаловал герр Гросс, – объявил слуга. – Я сказал ему, что доктор Бидлоу на службе, но он просит выйти к нему любого из вас – говорит, что вопрос его годится для всякого доктора.

– Кто это – Гросс? – спросил Ван Геделе, расправляя перед зеркалом кипенный кружевной кроатский галстух.

– Лейб-инженер, молоденький и довольно милый, – припомнил Петер. – Ты мог видеть его в «Семи небесах», он играл за столиком наискось от нас – такой, как лисичка, цвет его волос еще зовется у англичан клубнично-рыжим.

– Убей бог, не помню…

– Еще бы, ты все ел глазами ту пару лютеран-трупорезов.

Яков собрался было спросить, отчего пасторов-лютеран Петер зовет трупорезами, но тот рывком поднялся с кресел:

– Идем же, Яси, пощебечем с придворной птичкой – что-то ей надо?

Пауль Гросс и в самом деле был мил – с лукавым лисьим личиком, золотыми наивными ресницами и пышной шевелюрой красновато-рыжего оттенка – как и говорил Петер, клубничного. Он ожидал господ докторов в просторной голландской гостиной.

– Взгляните, дотторе, как экспертов в хирургии – ничего не смущает вас на этом рисунке? – инженер Гросс развернул перед докторами распечатанный на плотной, желтоватой от времени бумаге оттиск с гравюры. На рисунке изображена была театральная сцена времен французского Руа Солей, с взошедшими на заднике одновременными солнцем и луною. Две оперные примы в пышных юбочках и в крестообразных подвязках – и бог весть какого пола обе – заливались на переднем плане, с перекрученными талиями и картинно отставленными ножками. А позади перекрученных прим – свисали на тросах четыре херувима, подвешенные за пояс к потолку.

– Вас интересуют вот эти ребята, герр Гросс? – Петер толстеньким, сужающимся к ногтю пальчиком ткнул в херувимов.

– Да, с точки зрения хирургии и анатомии – не слишком ли опасно они висят? Мне показалось, при подобной фиксации хороший шанс для перелома хребта.

– Отличный шанс, – подтвердил Яков. – Ремень на талии – и грубая веревка. Один резкий рывок – и хребет пополам.

– И где вы взяли эту фантасмагорию? – полюбопытствовал Петер.

– Версальская опера, «Триумф Вакха и Ариадны», год одна тысяча шестьсот семидесятый от рождества Христова, – ответствовал Гросс. – Мне поручено максимально скопировать изображенную здесь сцену, но я опасаюсь сделаться невольным убийцей для наших статистов.

– И станете – если не продумаете как следует крепеж, – предрек Петер, поднося гравюру к самым глазам – он был близорук. – Художник дурак, смотрел оперу невнимательно. Подобные ремни – верная смерть, тем более в движении, здесь нужны такие шлейки, как делают для болонок. Болонкам тоже сворачивает шею обычный ошейник – и вам следует поучиться, как делать пятиточечную безопасную шлейку, у скорняков, что их производят. Впрочем, я сам зарисую для вас, дайте только возьму перо. – И Петер, увлекшийся уже предполагаемыми ангельскими шлейками, убежал в кабинет за чернилами и пером.

– У нас ставят «Триумф»? – уточнил у Гросса тем временем Яков. – Я полагал, что ноты утеряны безвозвратно, и после провала эту оперу уже не поставить…

– Да какое… – вздохнул пренебрежительно Гросс. – У нас только декорация от «Триумфа». Ставим «Нерона», тоже провального. «Любовь, приобретенная кровью и злодейством». Бог даст, премьеру покажем к тезоименитству, если тенор не запьет и балерины не забеременеют – этих только-только понаберут из деревенских, через месяц уже все брюхаты, как кошки, – бледный Гросс красиво зарозовелся. – Таков уж наш руководитель – у него подобные вещи выходят на раз…

– Рене Левенвольд? – догадался внезапно Яков. – Церемониймейстер? Он же обер-гофмаршал, курирует все придворные постановки.

– А кто же еще, – пожал плечами инженер. – Ему из Дрездена одна из его прежних обоже – они везде у него – передала с оказией гендельские ноты, – и вот, изображаем уже третью неделю пародию то ли на Версаль, то ли на оперу Августа Сильного…

Вернулся Петер, с чернильницей и пером, и принялся вдохновенно чертить на листе на обороте гравюры – схему шлейки.

– Нет! – всплеснул руками Гросс. – Это редкая гравюра, мне за нее голову снимут! Возьмите другой лист…

– Поздно, – констатировал Петер, – я уже закончил. Могу подписаться под рисунком – как на рецепте.

– Не стоит, – убитым голосом отвечал инженер. – Сколько я должен вам за консультацию, доктор?

Лицо его разом сделалось мышиным, серым и скучным, и Петер спросил с жалостью:

– Неужели ваш начальник столь суров, что прибьет вас за этот лист бумаги?

– Он не дерется, – с вялой улыбкой отозвался Гросс, – но лучше бы дрался. Оплеуха предпочтительнее – всех тех обидных определений и сравнений, что теперь меня ожидают.

– Я сделаю вам скидку за порчу гравюры, – попытался смягчить его горе Петер. – И возьму с вас двадцать копеек вместо сорока. И, если понадобится, готов ответить перед вашим начальством за то, что разрисовал листок.

– Не нужно. Вам потом еще жить и жить – с