за ним – среди разношерстных игроков «шестого неба». Яков оглянулся напоследок – как там дела у француза? Тот сидел, весь в игре, и уже, наверное, вовсю мухлевал – такое у него сделалось вдохновенное лицо. Яков невольно зацепился взглядом за его соседа, того, что в дамской маске. Что-то было в нем – то ли знакомое, то ли не то. Серьги, женская маска – может, девка переодетая, здесь Москва, чего не бывает. Яков и за своим столом, играя, все взглядывал на него – что-то в этом втором пасторе его цепляло, кололо, как булавка, забытая в шве. Голубоватый муар ночной щетины – нет, точно не девка. Но – длинные серьги, и черные длинные волосы, блестящие, зализанные назад гладко-гладко, и лишь за ушами переходящие в волны и колечки. Яков не знал его – но ему казалось, что все-таки знает. Он так таращился, что игрок поймал его взгляд, тонко улыбнулся бледными, совсем бескровными губами и подмигнул доктору, явно веселясь от внимания молодого красавца. Так вот же! Или же нет – у того, на галерее, были светлые волосы…

– Так же, кусок за куском, ты и вытягиваешь из меня мою душу…

– У тебя ведь нет – никакой души.

Господи, ну отчего же какая-то недобрая неведомая сила все сводит и сводит их друг с другом? Или же – раз за разом мерещится ему этот призрак…

Так подумал Яков, начиная играть – и у него была последняя рука, и он продулся – по самое не хочу.

Карл Густав фон Левенвольде

«…Не теряй надежды, брат мой бесценный. Верь, что твой бог из машины уже направил на сцену свою колесницу – не пройдет и недели, как трагедия переменится в комедию, и будешь вознесен к небесам. Или, по меньшей мере, поднят из ада. Не забудь же тогда и ты поцеловать кончики крыльев своего спасителя. Остаюсь твой покорный друг и брат, К.Г.».

– Ваша супруга, – вполголоса объявил дворецкий.

К.Г., Карл Густав, Amoklaufer Гасси – свернул конверт и торопливо запечатал письмо.

– Кому вы все пишете целое утро? – Шарлотта, в домашнем широком платье, вошла в кабинет и сразу же царственно протянула мужу руку – для поцелуя. Аристократка, полубогиня Шарлотта, урожденная фон Розен. Двадцать поколений благородных предков, все рыцари, ни капли плебейской крови.

– К Теме Волынскому, – Густав машинально поцеловал протянутую руку, мазнув по ней сухими губами. – Бедняга окончательно запутал собственные дела. И давняя наша дружба велит мне немедленно их распутать, и по возможности не обрывая нитей. Ведь нити прядутся мойрами, нити – это сама жизнь, графиня…

Отчего же чистокровные полубоги и полубогини – и так некрасивы, и красота, дар смертельный и случайный, дается персонам нестоящим, недостойным, последним в роду? Густав смотрел на жену, на ее широкое платье – о, несбыточные надежды! – на ее такое правильное и такое же лошадиное лицо. Отчего же те, кто положен нам по правилам, по закону – некрасивы, и столь же прекрасны – чужие, запретные, недоступные?

– Вы, как всегда, великодушны и милостивы, – Шарлотта кругом обошла письменный стол, цепко обежав взглядом разложенные бумаги, и встала за спиной у мужа. – Надеюсь, вы окажете мне честь и пообедаете дома?

– Увы, – Густав откинул голову, и длинные его волосы змеями прошуршали по атласному платью стоящей у него за спиной Шарлотты, – есть еще одно запутавшееся создание, в котором я вынужден сегодня принять участие. Моя Mulier amicta sole.

– Отчего вы так его зовете? – недоуменно спросила Шарлотта, и тонкие пальцы ее привычно погладили темные кудри, разметавшиеся поверх ее платья. – Ведь ваш брат – мужчина, а вовсе не дева.

– Это старая история, – улыбнулся Густав. – Еще со времен нашего саксонского ученичества. Гувернер проходил с нами геральдику, и каждый из нас, из трех братьев, должен был изобразить для себя собственный герб. Рене нарисовал звезду с золотыми краями, как и положено третьему сыну, и вместо «la mulette endente de or» растяпа подписал под звездою – mulier, дева. И язвительный наш братец Казик тут же принялся дразнить его «девой, одетой в солнце». А потом – как-то само собою и прижилось это прозвище.

– Мы с сестрицей вышивали гербы на шелке, – мечтательно припомнила Шарлотта, неохотно снимая руку с его волос и выходя из-за его спины. – Но нам и в голову не пришло бы так сложно дразнить друг друга. Что ж, прощайте, ваше сиятельство граф, к обеду я не стану вас ждать. – Шарлотта неловко огладила широкое свое платье и произнесла задумчиво: – Как знать, будут ли наши дети так же дразнить друг друга звездами и девами?

«Не будут, – подумал про себя Густав. – У нас не будет детей. И платье твое – напрасно». А вслух сказал только:

– Прощайте, графиня.

Прошуршало атласное платье, клацнули по лестнице домашние разношенные туфли – прощайте, графиня. Густав открыл бюро, отсчитал монеты – вот она, твоя цена, мальчик мой. Mulier amicta sole. Вчерашний твой проигрыш. Нити никчемной твоей жизни, в которых мечешься ты, как в сетях…

Густав завязал кошелек и убрал за пазуху. Пальцы задели, оцарапавшись, оправу – и машинально вытянули медальон на длинной цепочке, весь обсыпанный драгоценными камнями. Машинально, не думая, механически – он откинул крышку и впился взглядом в портрет. Портрет – в языках пламени. У юноши на миниатюре было надутое и глупое личико фарфоровой куклы. Это забавно – сохранять столь надменное выражение лица, когда – горишь. Или же это вы горите, господин генерал-полковник? Берегитесь…

Jeune étourdi, sans esprit, mal-fait, laid… юный повеса, бездушный, глупый и безобразный. Так звал тебя когда-то один старый злюка. Все-то лгал, но он, Густав, отчего-то запомнил все эти сердитые, бессильные слова. Небольшое создание – меньше кошки, легче птицы – и столько имен… И сколько еще и других имен – в сонетах, в балладах, в колыбельных, и в душном альковном шепоте – все ты… Запертый сад, заключенный колодезь, запечатанный источник – у Соломона сестра она и невеста, а у него, у Густава – брат и друг, игрушка и жертва… In nothing art thou black save in thy deeds… У тебя и души-то нет, прав был тот старик – sans esprit… Но разве легче – от этого? Когда такая талия и такие глаза – зачем душа, и есть ли душа – у банши? У мраморных статуй, спящих в итальянской земле, и у