– Обувь следует выбирать посвободнее, – посоветовал мягко профессор. – Видите, у вашей светлости мозоли от узких ботфорт.

– Вы это гофмаршалу скажите, профессоре, – прокряхтел сердито пациент. – Даром что птимэтр сей почти уж мой родственник – это чистый цербер. Цвета блюдет и фасоны – в черном ни-ни, в свободном ни-ни, все только в узком, и чтобы с золотишкой… Стольких от двора отправил переодеваться – то галстух ему нехорош, то чулки не того фасону. Как говорится, не трогай говно – оно и не пахнет, как ездил в тех, испанских, так и продолжу ездить, лучше мозоли, чем этот золоченый почечуй, зятек мой будущий… А что за малый с вами, профессоре, – сынишка?

– Племянник, Яков Ван Геделе, – представил родственника доктор Бидлоу и не поскупился на рекламу: – Автор того самого стойкого зубного лака, что так понравился вашей светлости. Помощник мой в госпитале, хирург, зубы рвет – как сам Асклепий. И акушер отменный…

От последних слов князь аж передернулся и отнял распухшую ногу из профессорских рук:

– Акушер нам не надобен, для дворни у нас повитуха имеется, а самим нам незачем. Княгиня стара, а Барбаренька девица – не надо нам акушера.

«Не надо так не надо, – подумал про себя Яков. – Никто и не навязывался. Выходит, ее и в самом деле дома зовут Барбаренькой, я-то решил, что Тремуй так шутит».

Князь поспешно рассчитался с доктором за визит, надел свои валенки и уковылял в кабинет, как-то странно и кособоко склоняясь вправо. Дядя и племянник переглянулись, пожали плечами и пошли по коридорам к своей карете.

Пока они ждали во дворе карету, а кучер, заболтавшийся в людской с княжеской дворней, неспешно заводил экипаж на каретный разворот – с прогулки примчалась знаменитая Барбаренька Черкасская, та самая, что так полюбила зубной лак. Барбаренька сидела на вороном коне, как медуза, – маленькая, но очень широкая, в пурпурной амазонке и татарских сапожках с острыми носами. На лицо княжна была – вылитый папаша, такая же щекастая и носатая. Сопровождал Барбареньку арап-казачок на буланом коньке, черный, аж лиловый, мальчишка в шитой серебром ливрее. На бархатно-черном лице его голубоватой белизною отсвечивали белки глаз, и при улыбке обнажались острые ровные зубы. Из-под шляпы у юного шталмейстера выглядывал, бия по спине, хвост из множества жестких негритянских косичек. Яков засмотрелся на заморское чудо, и дядюшка за рукав потянул его за собой в подъехавшую карету:

– Это неприлично, Яси, – так таращиться. Между прочим, сей фрукт экзотический – подарок княжне от добрейшего графа Остермана…

Яков и из окна отъезжающей кареты следил, свернув шею, как чудо-казачок помогает княжне сойти с лошади, и медуза Барбаренька с размаху обрушивается с лошадиной высоты в его черные руки.

– Барбаренька девица – не надо нам акушера, – вполголоса пробормотал Яков, цитируя князя, и дядюшка тут же воскликнул:

– Ты тоже увидел! Вот ведь молодец! Ты и в самом деле отличный акушер, ты не зря себя хвалишь.

– Так руки у княжны набелены, и шея, а с лица, видать, пудру ветром сдуло, – пояснил Яков с обычной скромной и милой своей улыбкой. – А на лице и над губами – пятна, как у покойницы. Тут и слепой бы увидал, дядюшка.

«Гофмейстрина, царица, княжна – кто в Москве не беременный?» – подумал Яков и добавил тихонько:

– Ай да Ренешка!

– Ренешка? Рейнгольд? – иронически переспросил его профессор. – Боюсь, в этой истории он как раз и ни при чем. Он в Москве всего лишь с марта, а у княжны какой срок? Вот определи – по пятнам?

– Второй триместр, – посчитал тут же Яков.

– Ну вот. Оттого, наверное, бедняга так и рвался из брачных пут – не хотел давать бастарду свою древнюю рыцарскую фамилию.

– Выходит, и обер-гофмейстрина верная жена – у нее и живот уже виден, – прикинул Яков. – Значит, брюхата она от мужа, не от гофмаршала. А злые языки про нее болтают.

– Злые языки судят людей за их старые грехи – и по образу и подобию старых сочиняют уже и новые, – загадочно проговорил доктор Бидлоу и тут же оживился, кое-что вспомнив: – Раз уж князя Черкасского особа хирурга-акушера не заинтересовала, завтра сбудется давняя твоя мечта. Рано утром ты, я и бездельник Петер выезжаем в Измайлово, в знаменитый охотничий дворец, чтобы служить страховкой для косоглазых придворных стрелков. И книга моя о гнойной хирургии – увы – никогда, наверное, не будет дописана.

Яков просиял своими бледными бриллиантовыми глазами и подумал: «Наконец-то… Поистине – троекратное ура…»

– Прежде здесь стоял единственный домик, а егеря ютились вокруг в палатках, – Петер проводил для Якова небольшую экскурсию, лишь по тем местам охотничьего дворца, куда разрешалась любопытным посетителям совать свой нос. Для охраны приватности во всех углах дворца расставлены были императорские «новьо» – гвардейцы-измайловцы. Профессора Бидлоу сразу же по приезде подхватил в свои когти Лестенцио-Лесток и увлек за собою, обняв за плечи, – раздавить по стаканчику.

Молодые люди блуждали вдвоем по просторным залам деревянного терема и выбрались наконец на обширный балкон – в стиле римских амфитеатров, – с которого высокие гости вот-вот намеревались начать палить из ружей, по согнанной собаками и егерями под балкон дичи.

Петер наблюдал с интересом, как вельможи картинно прицеливаются и принимают красивые позы, как бы демонстрируя, что будь их воля – уж они бы ни за что не промахнулись. Увы, пока ее величество не изволили пожаловать, начать стрельбы никто не мог. Яков с завистью оценивал наряды титулованных особ: для охотничьих столь яркие и расшитые золотом, что затаись такой охотник в лесу – его тут же задрал бы ревнивый кабан. Дамы демонстрировали искусство своих портних в покрое смелых амазонок, и пальма первенства была здесь у портнихи обер-гофмейстрины Лопухиной, чей изощренно пошитый лиф скрывал пикантную тайну прекрасной княгини. Не знай Яков, что княгиня брюхата, нипочем бы сейчас не догадался – такой тонкой казалась ее талия.

В отсутствие венценосной кузины прекрасная цесаревна Лисавет давала собственное смелое представление – в духе незабвенного Вильгельма Телля. На голову мальчишки-пажа возложено было яблоко, и плутовка-цесаревна демонстративно целилась в жертву из богато инкрустированной двустволки, как будто надеялась привлечь чье-то внимание. И – не прогадала. Лисавет красиво выгнулась в охотничьей стойке, отставила ножку – поистине крошечную для девицы такого роста, – и Яков, и повеса Петер залюбовались ею, как и тогда, впервые, на горке. И все мужчины на балконе пожирали глазами шалунью-царевну, все, пожалуй, кроме одного.

– Ваше высочество,