обольститель! Я не верю твоим лживым посулам. Никогда мой народ не склонится перед тобой и твоими прислужниками. Как бы ни сладки были твои речи - в сердце твоем лишь корысть и лицемерие! Прочь, нечестивец! Я скорее умру, чем предам веру и заветы моих отцов.

Бриан отшатнулся, лицо его исказила гневная судорога. Движение было стремительным, точно взмах плети - тяжелая пощечина обожгла щеку Ревекки.

- Строптивая тварь! - прошипел он, брызжа слюной. - Жалкая иудейка! Да я одним мизинцем раздавлю тебя, как червяка! Ты смеешь мне перечить, смеешь отвергать дар, которого удостоилась по милости моей? Что ж, будь по-твоему. Но знай - я этого так не оставлю. Ты дорого заплатишь за свое упрямство!

С яростным рыком тамплиер развернулся и зашагал к двери. Исаак бросился ему наперерез, хватая за руки:

- Смилуйтесь, господин! Не губите!

Но Буагильбер оттолкнул еврея могучим ударом. Ростовщик отлетел назад и рухнул на пол, корчась и хрипя.

- Проклятый изверг! - всхлипнула Ревекка, прижимая ладонь к пылающей от пощечины щеке. - Чудовище! Да покарает тебя божий гнев!

Глаза Бриана полыхнули адским пламенем. Он застыл на пороге, глядя на плачущую девушку со смесью ярости и вожделения.

- Бог? При чем тут твой жалкий иудейский божок? - процедил тамплиер, кривя губы в зловещей усмешке. - Скоро вам всем воздастся. И тебе, и твоему отцу, и вашему проклятому племени. Пеняйте на себя - вы сами выбрали свою судьбу!

С этими словами Буагильбер вышел вон, с грохотом захлопнув дверь. Тяжелый засов лязгнул, отрезая последнюю надежду на спасение.

Исаак, постанывая, подполз к дочери на коленях. Дрожащими руками он обнял ее, притягивая к груди. Ревекка уткнулась в отцовское плечо, горько рыдая. И казалось ей в этот страшный миг, что весь мир рухнул, погребая под обломками последние искры света и добра.

- Что же будет, отец? - прошептала она, давясь слезами. - Смилуется ли над нами Господь? За что Он посылает нам такие страшные испытания?

Исаак, тяжело дыша, неловко погладил дочь по спутанным волосам. Впервые за долгие часы плена в голосе старого еврея прозвучала твердость:

- Не кори Его, дитя мое. Видно, так угодно Ему - избрать нас орудиями в великой битве добра и зла. Знать, должны мы явить миру силу истинной веры, что крепче стали и железа. Что бы ни случилось, Ревекка, обещай, что не отступишь, не сдашься лживым посулам нечестивцев! Смерть не так страшна, как отречение от своего Бога.

Девушка подняла на отца заплаканное, но преисполненное решимости лицо. В черных глазах ее зажглась искра вечного, негасимого огня.

- Я не отступлю, отец! Клянусь тебе жизнью и честью. Буду верна до последнего вздоха. Пусть Господь ниспошлет нам свою милость и защиту. А если нет - примем страдания и смерть, как верные сыны Израиля!

С этими словами Ревекка поднялась на ноги, увлекая за собой Исаака. В осанке ее, в гордо поднятой голове читалась несгибаемая стойкость и глубокая, спокойная вера.

Рука об руку отец и дочь приблизились к единственному узкому окну. Сквозь решетку в комнату падал тусклый лунный луч - словно посланный с небес тонкий серебряный мостик.

Исаак первым опустился на колени, воздевая к окну морщинистые руки. Губы его зашевелились в беззвучной молитве - той, что с незапамятных времен твердили гонимые и униженные, черпая в древних словах силу и надежду. Ревекка встала на колени рядом. Закрыв глаза, она повторяла вслед за отцом трепетный шепот, рвущийся из самого сердца:

- Шма Исраэль, Адонай Элоэйну, Адонай Эхад! Слушай, Израиль: Господь - Бог наш, Господь един есть!

Лунный свет озарял склоненные еврейские головы, две хрупкие фигурки, застывшие в молитвенном порыве. Казалось, само мироздание затаило дыхание, внимая их страстной мольбе. Страх отступил, гнев и боль потускнели. Осталась лишь чистая, незамутненная вера - якорь и путеводный огонь гонимого народа. Вера, дарующая силы идти до конца и принять любую судьбу из рук Всевышнего. Так и застыл этот скорбный силуэт - отец и дочь, слившиеся в общем молитвенном порыве. Два огонька надежды в мрачных стенах неволи, в самом сердце царства зла и произвола.

Глава 15: Откровение

Ревекка тихо прикрыла за собой тяжелую дубовую дверь, ведущую в тесную комнату, служившую прибежищем для раненого рыцаря. Сердце ее бешено колотилось, мысли путались, а на щеках все еще пылал алый след от жестокой пощечины Бриана де Буагильбера.

Страшное потрясение последних часов - угрозы, шантаж, бесстыдные посулы храмовника - будто тяжелые жернова, перемалывали ее душу. И все же Ревекка усилием воли гнала прочь гнетущие мысли. Сейчас важнее всего было позаботиться о раненом, облегчить его страдания. Робко, почти неслышно ступая по грубым дощатым половицам, девушка приблизилась к узкой койке, на которой в беспамятстве покоился Уилфред Айвенго. Сквозь приоткрытые ставни, покосившиеся от времени и сырости, в комнату просачивался тусклый вечерний свет, ложась неверными тенями на бледное, измученное лицо юноши. Оно казалось высеченным из мрамора - прекрасным и неподвижным, отрешенным от мирских тягот.

Ревекка бережно опустилась на колени подле убогого ложа. Взгляд ее, полный невыразимой нежности, скользнул по точеным чертам Айвенго, по спутанным русым прядям, разметавшимся по подушке. Дрожащими пальцами девушка коснулась горячего лба рыцаря, отвела со взмокших висков слипшиеся от пота волосы. Какой-то трепет пробежал по ее руке от этого прикосновения, сердце сжалось от странной, тоскливой боли.

Даже сейчас, в пучине беспамятства, сжигаемый лихорадкой, Уилфред казался ей самым прекрасным мужчиной на свете. Воплощением доблести и чести, недосягаемой мечтой, о которой грезит в глубине души каждая девица. И пусть сословные предрассудки и клятвы, данные пред лицом разных алтарей, навеки разделили их - разве могла она, еврейская девушка, не тянуться всем существом к этому лучу света, не сгорать в его сиянии подобно ночной бабочке?

Тихо вздохнув, сдерживая подступившие слезы, Ревекка принялась менять пропитанные кровью и сукровицей повязки на ранах Айвенго. Ловкие пальцы осторожно разматывали присохшие к коже льняные бинты, омывали воспаленную плоть настоем целебных трав, принесенных с собой из дому. Знакомая, привычная работа, что не раз уже спасала многих страждущих, будто омывала и истерзанную душу самой Ревекки. Погрузившись в этот почти ритуальный, умиротворяющий процесс, девушка вдруг поймала себя на том, что беззвучно напевает. Старинная колыбельная на иврите, что певала ей мать в детстве, слетала с губ сама собой. Нежный, чуть надтреснутый от волнения голос Ревекки звучал в сумрачных стенах каморки подобно молитве - робкой мольбе об