исследуется и воспевается человеческая сексуальность, содержится ряд весьма специфических утверждений относительно женской сексуальности, оспариваются некоторые традиционные каноны красоты, совершенно определенно подтверждается право женщины и мужчины любить того/ту, кого избрало их сердце, не обращая внимания на нормы господствующей культуры[128].

Наверное, слишком категорично утверждать, что в Песни песней «мужчина не берется в расчет»[129]. Но тут только женщина, среди всего прочего, восклицает: «Я принадлежу другу моему, и ко мне обращено желание его (tešûqatô)» (7:11; ср. 2:16; 6:3). Как будто для контраста здесь сделан вполне ясный намек на Быт 3:16: «К мужу твоему влечение твое (tešûqah), и он будет господствовать над тобою» (ср. гл. 3.3).

Не случайно именно женщина, охваченная любовью, вовсе не вспоминает о первородном грехе. По крайней мере, она оставляет за скобками наказание, наложенное только на нее, согласно которому в силу того же эроса она должна бы подпасть под господство «другого-вне-ее» – мужчины. Чтение Песни, как ранее Бытия, в контексте взаимоотношений женщины и мужчины может и должно уравновешиваться осознанием «подчиненности», налагаемой эросом на влюбленных. Поэтому допустимо предположить, что, по всей вероятности, и мужчине в подобной ситуации тоже могло бы быть сказано: «К жене твоей влечение твое, и она будет господствовать над тобою».

И воспылавший любовью мужчина тоже может и должен воскликнуть: «Я принадлежу подруге моей, и ко мне обращено желание ее».

Есть основания предположить, что из сопоставления Быт 3:13 и Песн 7:11 не следует делать вывод, будто эти два библейских стиха исключают друг друга: оба они истинны как разные измерения или как аспекты человеческого существования.

Признавая сложность филологических и интерпретационных проблем, которые ставит перед нами многоцветная мозаика и расплывчатый рисунок Песни песней, можно с полной уверенностью заключить, что ее самый сильный и наиболее четко очерченный персонаж – женщина. Как уже отмечалось, именно она, а не мужчина «главное действующее лицо Песни, невзирая на маскулинизм Востока, где возникла»[130].

Равенство мужского и женского начал в Песни представляется неполным: в ней заметен дисбаланс, но в пользу женщины. Голос женщины, ее переживания, избыток ее чувств, пылкость ее страсти, полифония ее сердца и ума изображены с поразительной естественностью, без малейших натяжек. Как уже отмечалось, «ни в одной другой книге Писания мысли, фантазии, желания и слова женщины не переданы с такой силой. Даже представляется, что Песнь песней, являясь частью канона, выражает религиозное учение в изложении женщины»[131].

Вне сомнения, женщина, а не мужчина – главный персонаж этой Песни, возникшей вместе с тем на древнем Ближнем Востоке. Кажется, что андроцентризм с его «убранством» в виде патриархата принадлежит к другому миру, точнее – к антимиру, антиматерии. Несомненно общеизвестно, что подлинная история эроса, любовной пары, отношений между женщиной и мужчиной из плоти и крови не всегда была и не всегда будет соткана из счастья, вдохновенных экстазов, ежедневных идиллий. С другой стороны, реальная история человечества никогда не представляла собой и никогда не будет представлять лишь море слез и крови, обмана и насилия. Во все времена и во всех уголках земли воспевали и будут воспевать любовь с ее радостями и муками как праздник ее весны, пьянящий жар ее лета, печаль ее осени, траур ее зимы.

Отвечая на усердное вопрошание Библии, можно задать вопрос: разве особое величие женщины, воспетое в Песни песней, не вытекает в конечном счете из ее способности любить? Женщина, униженная и оскобленная во все времена и во всех культурах, в Песни берет реванш. И берет его раз и навсегда – в первую очередь благодаря присутствию в Священном писании иудеев и христиан этого маленького, полного страсти, несравненного шедевра. Благодаря этой драгоценности, принадлежащей всему человечеству, при всем почтении к книгам Бытия и пророков, с которыми Песнь связана живыми нитями, женщина в полном смысле слова совершила гигантский шаг вперед: очевиден огромный и необратимый прогресс в том, что связано с ее открытым и недвусмысленным признанием как особого рода субъекта. Персонализм, в особенности женский, может найти в Песни песней мощное подтверждение – как поэтическое, так и богословское.

Дело здесь не только в отсутствии какого-либо дуализма, характерного для библейской антропологии вообще, и не только в синтетичности библейской лексики в частности, где, как отмечалось выше, слово nefes обозначает любого конкретного индивидуума, будь то мужчина или женщина. Женщина в Песни – это «я» во всей его полноте, любящее «эротической» любовью. Она – не тело-«объект», которое можно подчинить и использовать, изнасиловать и бросить, но тело-«субъект», исполненное желания и страсти, воли и решимости. Она не предлагает себя, как распутница, чтобы соблазнить и поиграть с огнем; она не разжигает страсть, не загораясь ею; она не являет искусство завоевания и господства, коварства и потребления. Здесь женщина не покупает, но и не продается. Она призывает к сбору урожая, к работе над «я», к вовлечению всех сил своего существа в том единстве, где эрос способен примирить и соединить физическую природу и интеллект, сладострастие и чувства, стяжание и жертвенность, опьянение и покой.

Не опасаясь впасть в анахронизм, можно открыто признать, что женщина в Песни песней – это по своим качествам и достоинству личность.

В то же время в связи с Песней так же, как и в связи с «феминистскими» или, точнее, «персоналистическими» семенами, разбросанными в рассказах о сотворении (их слишком часто отбрасывают или забывают), мы вынуждены не без горечи признать наличие некоторого «программного» герменевтического искажения. С болью приходится признать, что аллегорическое прочтение Песни песней было принято как ad usum Synagogae[132], так и лишь в ad usum Ecclesiae[133]. При всех добрых намерениях и даже при всех великих плодах, собранных отцами Церкви и мистиками, можно сделать вывод, что не только раввинистическая, но и христианская экзегетика не перенесла духовной плотскости и плотской духовности этой ошеломляющей симфонии сексуальности, лиризма и религиозности. В итоге экзегетика поставила задачу скрыть это, истолковав Песнь песней в сугубо аллегорическом ключе. В наши дни не нужно быть экстремистом, чтобы спокойно заявить: «Представляется довольно бессмысленным по-прежнему мучиться сомнениями по поводу того, что нам показано в Песни: любовь человеческая или любовь божественная? Человек или Бог? В ней в необычайной любви сплетены обе эти возможности»[134].

Да, разумеется, эрос, сексуально окрашенная любовь мужчины и женщины, отличается от агапы, любви-милосердия. В новозаветном контексте эрос и агапа – это качественно различные виды любви, но, как мы увидим далее (гл. 11.8), они дополняют друг