ее братья, трое парней чуть старше Неверса, появились очень скоро. Зашли в беседку и сразу вышли из нее. Спросили, не видел ли он какого-нибудь мужчину. Неверс ответил – нет. Парни уже уходили. Им овладело отчаянное любопытство, и он крикнул вслед: «Я никого не видел, потому что сам целый вечер провел в беседке!» Он говорил мне, что, наверное, орал, как сумасшедший, иначе бы парни ему не поверили. Они поверили и едва не забили его до смерти.

Возвращаюсь к рассказу о третьем марта на островах. Они пошли прогуляться. Уже долго беседовали, когда Неверс вдруг подумал, что ведет себя неосмотрительно. Неистовая искренность Бернхейма покорила его. Он понял, что соглашается или принимает без возражений явные выпады против губернатора и против французского правосудия. Вспомнил, что явился сюда не для того, чтобы разделять возмущение этого человека, и не для того, чтобы защитить его от неправого суда. Он пришел лишь затем, чтобы расспросить его, поскольку боялся, что в тайне Чертова острова есть нечто, способное отсрочить его возвращение. В таких мыслях Неверс укреплялся, пока Бернхейм подробно рассказывал, вновь переживая все бедствия, обрушившиеся на него, повторяя, что его судьба – худший позор нашей истории.

– А теперь, закончив свои «камуфляжи», чем занимается губернатор? – спросил Неверс.

– «Камуфлирует» внутренность дома, – ответил Бернхейм и добавил: – Посмотрим, пригодится ли ему это, когда…

Неверс уже не слушал. Раз Неверс «камуфлирует» внутренность дома, он сумасшедший; раз он сумасшедший, о страхах можно забыть.

Неверс остался доволен встречей. Однако, подумал он, губернатор не должен о ней узнать. Нужно остерегаться мнительности больного и его коварных планов.

Возвращаясь в административный корпус, Неверс заметил, как вдали, между скал и пальмовых рощ Чертова острова, бродит какой-то человек. За ним следовала стая разнообразных животных. Один из надзирателей ему поведал, что этот человек – губернатор.

V

Пятого числа он пишет:

Хотя губернатор и ждал меня с нетерпением, но до сих пор еще не появился. Мое желание увидеть этого господина имеет пределы; я всего лишь хотел бы знать, полностью ли он потерял рассудок, должен ли я его изолировать от общества, или расстройство ограничивается лишь одной манией.

Следовало выяснить и другие моменты: как ведет себя Де Бринон? Заботится о душевнобольном? Издевается над ним?

Если губернатор не окончательно сошел с ума, Неверс будет консультировать его по вопросам управления. По сути, сейчас управления не было. Что тому виной? Безумие? Попустительство? В таком случае губернатор не так уж плох. Но как не испытывать недоверия к человеку, чье призвание – руководить тюрьмой? Хотя, размышлял Неверс, я и сам здесь, призвание ли меня сюда привело?

В библиотеке Кастеля имелись книги по медицине, психологии и несколько романов XIX века, античных классиков было мало. Неверс не являлся знатоком медицины. Единственным, что он сумел извлечь из справочника «Тропические болезни для всех», было льстящее самолюбию, но преходящее уважение слуг. Во всяком случае, так он считал пятого марта.

В письме от этого числа Неверс благодарит меня за книги, которые я послал, и сообщает, что его двоюродный брат Ксавье Бриссак был единственным из семьи, кто пришел его провожать. К несчастью, – пишет он, – корабль назывался «Николя Боден», и кузен вспомнил, что все жители Олерона и Ре, сидя вокруг столиков в кафе «Мираж», постоянно, на все лады повторяют: те открытия, что англичане приписали Флендерсу, совершил Николя Боден. Ксавье добавил, наконец, что пребывание Неверса на этих островах, столь заманчивых для энтомологов и насекомых, вселяет надежду, ради славы Франции, на появление трудов, столь же солидных, как труды Бодена, но по другой дисциплине, более согласующейся с природой Неверса.

Потом он пишет о Дрейфусе: Должен признать, что он не так докучлив на своем архипелаге, как другой Дрейфус в опусах наших писателей[32]. Я его почти не вижу, нечасто слышу, но все идет своим чередом, обед подается вовремя, а кофе так и вовсе великолепен. В то же время он себя спрашивает, не судьбоносно ли такое примирение, не начало ли это примирения со своей участью, и добавляет: В бессонные ночи я познал этот страх перед расслабляющим воздействием тропиков, когда уже больше не хочешь возвращаться. Но следует ли упоминать об опасностях такого рода? Страх перед ними – иллюзия. Все равно, что воображать в мечтах, будто не существует ни климата, ни насекомых, ни этой немыслимой тюрьмы, ни пронизывающего каждую мелочь чувства разлуки с Ирен.

Насчет тюрьмы, насекомых и даже разлуки с Ирен мне нечего возразить. Что до климата, полагаю, он преувеличивает. События, которые нас занимают, произошли в феврале, марте и апреле, то есть зимой. Правда, там уже в марте обычно врывается лето. Зима в Гвиане такая же знойная, как лето в Париже… но Неверс, против воли старших, не один отпуск провел в Париже и ни на что не жаловался.

Он продолжал искать объяснения поведению губернатора. Иногда опасался, что слишком легко принял версию сумасшествия. Решил не забывать, что это всего лишь версия, основанная исключительно на словах Бернхейма. Тот, может, обмолвился или сказал: «Он “камуфлирует” внутренность дома», имея в виду, что губернатор расписывает стены каким-то экстравагантным образом. Если Кастель покрывает стены внутри здания такими же пятнами, как с внешней стороны, будет ли справедливо предположить, что в обеих ситуациях речь не идет о «камуфляже»? Не исключено, что это эксперимент, смысла которого ни Бернхейм, ни я не понимаем. Во всяком случае, пишет он с трогающей душу надеждой, существует вероятность, что эти росписи не являются предвестием грядущей войны.

VI

Однажды вечером на террасе, когда Дрейфус наливал ему кофе, завязалась беседа. Из-за ненависти ко всему в этой колонии я был к несправедлив к бедному еврею, пишет Неверс. Дрейфус был весьма начитан – ему были известны названия почти всех томов в библиотеке, – сведущ в истории, одарен от природы способностью к языкам, говорил по-французски и по-испански с сентенциозным изяществом, с тончайшей иронией, проникающей в самую суть. По наличию в его речи устаревших оборотов можно было предположить, что такую манеру он усвоил из книг. Неверс заподозрил, что существует иное объяснение, не столь фантастическое – Дрейфус, вероятно, испанский еврей, он видел таких в Каире и в Салониках: окруженные людьми, говорившими на других языках, они продолжали общаться по-испански, на том языке, на каком говорили в Испании во время изгнания евреев четыреста лет назад. Наверное, его предки были купцами или моряками и также владели французским; возможно, из уст Дрейфуса он слышал языки Средневековья.

Он полагал, что в области литературы Дрейфус не отличался тонким вкусом. Напрасно старался Неверс добиться от него обещания (это ничего бы не стоило ему, но успокоило бы мою совесть) когда-нибудь прочитать труды Феокрита, Мосха, Биона или хотя бы Маринетти.