Исчезла, однако, возможность проследить процесс воздействия первоначального генеалогического характера обоих этих членов на организацию племени и сотни. В особенности это можно сказать относительно племени; лишь в отдельных племенных преданиях находим мы указания на начальную естественную связь всех членов племени. Но и сотни потеряли весьма сильный генеалогический отпечаток свой уже задолго до исторического времени; то же, что мы находим еще в рассказах древних о родовой организации германцев как в непосредственных рассказах, так и в их характеристиках, относится к тем обществам, которые в менее отдаленное время образовались в пределах организации сотни по отцовскому праву. Все-таки, когда мы потом будем перечислять права и обязанности главы сотни, мы вновь встретим в нем никого иного, как прежнего родового старшину по материнскому праву. Легко построить гипотезу, каким путем род первобытного времени превратился в сотню. Решительным толчком и в данном случае послужил переход к браку по отцовскому праву. А именно, как только появился новый брак, а с ним вместе и нисходящий ряд поколений по отцам сделался законным установлением, прежнее запрещение для женщин выходить замуж вне своего рода потеряло значение. До сих пор полнота нисходящего потомства рода имела своим основанием сохранение всех матерей в пределах этого рода: ныне потомство не считалось уже больше по матерям, а по отцам; последние составляли устои этого нового образования, и стало уже безразличным, все ли женщины рода оставались в кругу родовой организации последнего, или не все. Даже больше: так как всякий супруг вскоре после этого по общему правилу стал уводить за собою свою супругу в пределы своего рода, причем уничтожались все связи ее с ее родом, то должно было наступить разрушение старых родов по материнскому праву, если только в той или иной форме не являлись более могущественные противоположные стремления к их сохранению.

Мужчины приобрели руководящую роль.

Как во время оно, мужчины первоначального рода, позднейшего племени, образовали военный отряд под предводительством своего старейшего, так позже, в племенном государстве, всякий род составлял отряд народного войска под начальством родового старшины: таким образом, рассматриваемый с государственной точки зрения род был прежде всего членом войсковой организации. Для этой цели он был в высокой степени приспособлен; роды по материнскому праву, этнологически до сих пор более известные, включали в себя приблизительно от пятидесяти до двухсот мужских членов; но вслед за исчезновением материнского права вместе с ним не исчезла и эта столь пригодная для военной организации основа. Государство поддержало военное значение родового союза, и таким образом древний род по материнскому праву, – конечно, после разнообразнейших преобразований, а в отдельных случаях и отклонений, – сделался преимущественно военным оплотом Германского государства и войска. Когда же эти первоначально родовые военные отделы народа приобрели землю и осели на ней, когда они завоевали и упрочили за собою известную область как твердую основу для своей государственной и войсковой организации, они превратились в «сотни», в подразделения области племени. Таковыми они являлись уже при Цезаре, еще более при Таците, и только функции их начальников напоминают еще о присущем им когда-то характере естественных союзов.

Еще яснее выступают эти союзы в истории развития семьи. Если на основании только некоторых, конечно весьма вероятных, заключений возможно было предположить переход от рода к «сотне», то в организации семьи первобытного времени сразу виден разлад между направлениями материнского права и отцовского права.

Еще и теперь мы имеем возможность воспроизвести по историческим источникам сущность и организацию моногамии, возникающей в конце эпохи материнского права. Центральный пункт семьи тогда все еще составляет мать; в ней лежит корень и прочная основа рода и семейной жизни, по ней называются дети, и по ее же положению они ценятся: еще в песне о нибелунгах три бургундских короля неоднократно именуются детьми Уоты без обозначения отца, а в более раннее время знаменитые королевские роды, напр. род лангобардов, ведут еще охотно свое происхождение от праматери, а не праотца. Но отец в эпоху случайного супружества материнского права принадлежал к семье лишь случайно; на него не смотрели еще как на родственника своей супруги, даже как на кровного родственника своих детей. Ближайшими родственниками ребенка после матери считались скорее его братья и сестры, а за ними – братья и сестры матери. При этом самый старший брат являлся прирожденным защитником всех сестер, как только он достигал совершеннолетия; до этого же времени он сам, как и мать его, находился под защитой старшего брата матери, а не отца. Еще Тацит изобразил эти еще при нем существовавшие отношения в следующих многознаменательных словах: «Сыновья сестер (племянники) держат дядю с материнской стороны в таком же почете, как своего отца. Некоторые считают это кровное родство между отцовским братом и племянником более тесным и священным»[44]. Это воззрение еще долго отражается в немецком предании: еще песня Вальтари десятого века не находит ничего более жестокого и печального, как борьба между братом матери и племянником; также песня нибелунгов во многих местах указывает еще на следы особенной привязанности между дядею и сыном сестры. И это вполне понятно. Ибо еще в то время, когда материнское право доживало уже свои последние дни, брат матери считался не только законным защитником своих племянников, он в то же время был их советником и воспитателем, часто он, наверное, и кормил, и одевал их, он же оставлял им в наследство стада и оружие, почет и влияние.

Каким жалким, напротив, оказывается положение отца и супруга! Он еще не считается господином и опорой своей семьи; он только собственник женщины и ребенка, а не любящий их защитник и опекун. Он может продавать и убивать своих детей, как своих рабов; да и жена его по закону вряд ли занимает положение иное, чем рабское. Ее также можно продавать[45]; если муж умрет, она в древнейшее время была обязана умереть вслед за ним, подобно рабам, коням и охотничьим животным. Да и в более поздние периоды северогерманского права женщина признается частью имущества, оставшегося после умершего мужа, подобно прочему наследству, и, подобно последнему, переходит к законным наследникам. Поэтому-то в рассказе северных саг брак вдовы с наследником примыкает нередко непосредственно к смерти супруга; свадебный пир и похоронный пир совпадают.

Подобные известия переносят нас в чуждый нам мир ощущений, полный необыкновенных противоречий; брак – при всем почтении, подобающем матери, – был еще не чем иным, как отношением собственности между супругой и детьми, с одной стороны, и супругом, с другой стороны. В словах «собственность мужа, состоящая под покровительством брата или брата