браке. А если мы опять отодвинемся еще за несколько веков назад в прошедшее нашего народа – к эпохе Тацита, то исчезает всякое сомнение в том, что нисходящий ряд поколений считали зависящим (по крайней мере, по обычаю) исключительно от женщин. Отсюда педантическое охранение женщин в кругу ее племенных отношений, отсюда опасение, что раз будут брать в плен женщин, то вследствие этого может быть утеряна естественная основа всякого дальнейшего развития племени, – опасение, воодушевлявшее к победе гораздо больше, чем боязнь собственного плена, – отсюда обычай при особенно тяжелых условиях договора давать в заложницы совершеннолетних девушек вместо менее обязывающих юношей.

Так как германцы еще сильно чувствовали чрезвычайно ответственное положение девушки как будущей матери, то они чтили высоко социальное и духовное значение женщины, которое принадлежало ей во все периоды материнского права уже в силу присущего ей качества матери будущих поколений. Германский мир без сомнения приноравливал уже свои племенные саги, в их существенных частях, к требованиям отцовского права; уже народные группы ингвеонов, иствеонов и герминонов думали, что они происходят не от праматерей, а от праотцев, да и производители этих праотцев, так же как и его предок, были еще по всем вероятиям мужчины: однако же там, где родословное дерево начало теряться за их пределами – за человеческим и героическим пониманием во мраке религии, там победоносно выступало старое воспоминание о материнском праве, и сама мать-земля выступает как последняя и благороднейшая прародительница народа.

И в нравах, и в культуре старое понятие материнского права о женщине еще сохраняется у германцев. Непосредственно вслед за вышеприведенным известием Тацита в его «Германии» об особенном значении отдавания в залог девушек в брачном возрасте он пишет следующие знаменательные фразы: «Да, германцы думают, что женщинам присущ род освящающей и предсказывающей силы; поэтому они не пренебрегают их советом, как и их предсказаниями. Уже в наше время они при Веспасиане следовали за Веледой[37] почти как за божеством; также Альбруну[38] и некоторых других женщин они почитали, но не молились им и не делали из них божества (по римско-императорскому образцу)». В этих словах отражается высокое положение женщины в силу материнского права – той женщины, которая была защитой рода, носительницей всех небесных даров, источником всякой общественной мудрости. Альбруна была одарена рунической силой эльфов: никакое другое имя не могло лучше выразить во время Тацита значения германской женщины. Мы как бы слышим разъяснение этого имени, когда Брунгильда в Эдде посвящает Сигурда, убийцу Фафнира, в волшебную науку рун[39]:

Руны победы,

коль ты к ней стремишься, – вырежи их

на меча рукояти

и дважды пометь

именем Тюра![40]

…

Руны прибоя

познай, чтоб спасать

корабли плывущие!

Руны те начертай

на носу, на руле

и выжги на веслах, —

пусть грозен прибой

и черны валы, —

невредимым причалишь.

…

Познай руны мысли,

если мудрейшим

хочешь ты стать!

Хрофт[41] разгадал их

и начертал их,

он их измыслил.

(пер. А.И. Корсун)

В этом охранении идеальных благ народа, в этой сохранившейся еще у них духовной и благороднейшей стороне материнского права и имело свою опору своеобразное значение немецкой женщины в германское время. Ее больше уже не считали первым исходным пунктом всякого естественно-человеческого существования, но она сохранила еще все идеальные стороны своего прежнего положения в новой моногамии по отцовскому праву. Она еще не лишена была своего достоинства; гетеризм более прогрессивных периодов отцовского права был чужд этому народу. Еще менее склонна была она сама себя лишить своего достоинства. Продажная проституция не свойственна экономически низшим культурам и малой плотности населения. Вряд ли германец мог бы представить себе какое-либо иное самоунижение женщины, кроме замужества с неравным по сословию[42].

Но какое бесконечное значение должно было приобрести именно это положение германской женщины к тому времени, когда германцы пришли в соприкосновение с общественной и нравственной гнилью Римской империи!

В историческое время как эллины, так и римляне не знали достойного положения женщины. Древнему миру отказано было в пылкости благородной индивидуальной половой любви, в очищающей силе интимно-супружеского сожительства. Этот недостаток дал себя знать больше, чем когда-либо, при разложении этого мира. Бывали, правда, часто сентиментальными; по государственным соображениям в видах увеличения населения благоприятствовали бракам, и расшатывающийся мир извлек также женщину из ее прежней замкнутости. Но могли ли быть благоприятны результаты столь ненормального положения и столь ненормальных мер? Число эмансипированных, но несамостоятельных женщин росло, а возрастающая мягкость формирующегося мужского характера вела скорее к одинокой жизни, чем к принятию на себя супружеских обязанностей и ответственности.

В этот-то мир и ступили германец и его жена. Они были варварами. Но их союз был несравненно выше по нравственной силе и теплоте пошлых браков империи. Они ввели в этот мир новую моногамию сильных мужских преимуществ, но в то же время и достойного полного уважения мужского подчинения, – моногамию, соответствующую различным способностям мужской и женской природы. Моногамия эта не была их личной заслугой: она была произведением особой ступени развития, которая у германцев только что завершена была под благодетельным влиянием противоположных принципов материнского и отцовского права. Эта моногамия, перенесенная в прочные отношения высокоразвитой культуры, сначала насильственно, а позже незаметно, хотя и глубоко захватывающе благодаря содействию христианства, хотя с различными изменениями, стала прочным учреждением и глубоко вкоренилась как основа современного брака. Из нее, как из корня, развились формы средневековой и новейшей любви, на ее почве возрос идеал современной семейной жизни, и плодом ее является все еще жизнерадостная энергия настоящего времени, несмотря на то что позади него осталось прошлое в полторы тысячи лет культурного развития.

III

Но как все-таки, несмотря на все это, еще сильно давали себя знать последствия материнского права в области нравов, моральных и религиозных воззрений; какая масса житейских привычек, обусловленных единственно этим правом, циркулировало в среде германцев! Совсем иначе обстояло дело в сферах права и организации страны. Здесь отцовское право одержало уже более безусловную победу, живучие следы более древнего права можно подметить еще только в семейной жизни, но едва ли в жизни государства.

Государство первобытной германской эпохи основано на племени и сотне (auf Völkerschaft und Hundertschaft)[43] – на организмах, в которых при более обстоятельном рассмотрении (каковая будет иметь место в следующей главе) нетрудно узнать опять племя и род эпохи материнского права.