Клевета, опровергнуть которую ты не в состоянии, точно липкая пленка, не дает вдохнуть, глушит звуки, затыкает рот. Нет, я вовсе не считаю его одиночество (если так и обстоят дела!) чем-то зазорным. Напротив, именно поэтому я всегда считала папу цельной натурой — кто еще способен четверть века хранить верность женщине, предавшей его? Он истинный стоик. Только кто может оценить это?

— Но ты можешь это изменить, — воркует Нина. — К тому же моя мама живет отдельно, он сможет переселиться к ней, и ты наконец устроишь свою личную жизнь.

Вот тут меня разбирает смех!

Нина смотрит с жалостливой терпеливостью, как на слабоумного ребенка, который веселится, когда впору плакать.

— То есть ты считаешь, что мой папа мешает мне завести любовника? — выдавливаю я, вытирая слезы.

— Ну, не только он…

— Только не он!

Она соглашается:

— В большей степени ты сама, конечно. Пора тебе понизить планку требований…

— Господи, да нет у меня никаких требований!

— Запомни, идеальных мужиков в мире просто нет.

Почему я до сих пор не замечала, что Нина — жуткая нудила?! Произносить прописные истины со столь значительным выражением дано не каждому… Еще утром я находила ее остроумной, очаровательной и при этом глубокой, а сейчас… Что происходит? Уж не Макс ли, законченный мизантроп, пустил во мне корни?

Милана, помнится, намекала: мне нужно относиться к миру в целом и каждому его обитателю в отдельности менее восторженно, и в этом, возможно, есть доля истины. Но это же не значит, что пора возненавидеть весь свет?!

— Мне пора, — испуганно бормочу я.

Еще десять минут наедине с Ниной, и я разгляжу в ней то, чего видеть не желаю. Бежать! Бежать…

— Ты куда?! Там же ливень!

Бегущая я — то еще зрелище. Бегущая я под дождем — просто готовая комедия. Где вы, киношники, почему не снимаете, как перепуганная слониха топает по лужам, а ветер насмешливо вырывает у нее зонт, который она комично старается удержать и вертится на месте, отыскивая нужное положение?

Из-под навеса магазина, где прячутся от дождя подростки, доносится взрыв хохота. Не нужно даже поворачивать голову, чтобы догадаться — они передразнивают меня и корчатся от восторга.

Я понимаю их, это же так смешно! Умереть можно.

И порой хочется.

Закрываюсь в комнате до того, как папа возвращается с работы. Сегодня я не в состоянии общаться даже с ним. Только Макса с его неутихающей злобой я в состоянии вынести… Наконец-то мы окажемся на одной волне.

На кухонном столе оставляю записку, в которой вру, что нехорошо себя чувствую, приняла лекарство и решила отоспаться. Прошу не будить. Другая дочь отправила бы это сообщение в гаджете, но мы с папой до сих пор обмениваемся бумажными записками. То, что я использовала наш канал связи, чтобы обмануть его, да еще избегаю встречи, мучает меня больше, чем отзвук искреннего детского смеха, заглушающего шум дождя.

Мне не впервой становиться объектом насмешек и издевок. Но знаете что? К этому невозможно привыкнуть…

* * *

Во мне погиб великий актер!

Серьезно, мне разве что не аплодировали все эти мамки-няньки детского дома, когда я носился крылатым демоном (им, наверное, казалось — ангелом!) вокруг их подопечных. Те возились со своими головоломками и еще какой-то фигней, а я щелкал угрюмые лица, восхищаясь сосредоточенностью ребят и умоляя не поглядывать на меня. Каждый занимается своим делом.

Или как там было в моем сне? «Каждому свое». Профессорша из дома престарелых сказала, что это было девизом Бухенвальда… Надо проверить. Какая-то рандомная информация застревает в памяти и потом неожиданно всплывает во сне. Наяву я ведь не помнил, что фашисты любили это изречение. Такие простые слова…

Только от одного мальчишки я никак не мог добиться, чтоб он не смотрел на меня. Когда я одергивал, он поспешно опускал голову, но уже через минуту снова следил за мной. Как самого маленького, его посадили за отдельный столик с обычным пластиковым конструктором со срезанными шипами и дырочками — такой я сам обожал в детстве. У меня была целая армия шипоголовых солдат, вот только не помню, с кем они сражались.

Что-то не давало мне покоя… И здорово отвлекало, особенно потому, что я не мог ухватить причину растущего беспокойства. Казалось, оно связано с этим малышом, у которого были удивительно синие глаза. Все же обычно у людей глаза серые, лишь слегка отливают голубизной в ясные дни. А у него цвет роговицы был насыщенным, как…

«Как у меня!» — осенило в тот момент, когда этот мальчишка ухватил мои джинсы и доверчиво запрокинул личико:

— Дяденька… А вы не мой папа?

«А вдруг?!»

Эта мысль меня просто оглушила. Разве я интересовался судьбами девушек, с которыми спал — в прямом и переносном смысле? А что, если по крайней мере в одной из них та ночь оставила живой след? Могла она бросить новорожденного в роддоме? Запросто. Я ведь тащу в свою в постель всяких сучек, чего еще от них ожидать?

Вокруг уже хихикали, и можно было легко догадаться, как потом достанется этому мальчишке за его простодушие. Именно потому, что каждому из них хотя бы раз хотелось задать тот же вопрос и услышать подтверждение. Но это не произойдет никогда, они уже знали, а малыш еще продолжал надеяться.

Его маленькая рука продолжала комкать мои джинсы, и одна из воспитательниц, самая уродливая, конечно, уже бросилась на помощь, но я остановил ее жестом. Она выразительно поджала губы, съежила подбородок. Гриб-сморчок.

Но мне плевать на ее недовольство, у меня возникла проблема посерьезней. Нужно было как-то реагировать на вопрос пацана… Однако вместо ответа в моей голове каждую долю секунды вспыхивали новые вопросы: «Сколько ему лет?», «Могу я потребовать анализ ДНК?», «А на хрена мне это?!», «Известно ли имя его матери?».

— Как тебя зовут? — спросил я, перекрыв остальной поток.

— Саша. — Он улыбнулся так, будто произнес что-то приятное.

И я, конечно же, мысленно примерил: Александр Максимович. Неплохо звучит…

— Да, блин, еще не хватало! — вырвалось у меня.

Ручонка отдернулась.

Во взгляде всплеском отчаяние, хлестнувшее даже по моему сердцу. Волком глянув на остальных, от чего они тотчас заткнулись, я присел и заглянул в его (мои?!) глаза:

— Это я не тебе, Саш… Слушай, я понимаю, ты ждешь, что твой папа придет за тобой. И я надеюсь, однажды это случится. Но я — не он. К сожалению. Я не твой папа.

Он по-стариковски кивал головой, удрученно принимая мои беспомощные объяснения. Может, ему хотелось уточнить,