Шрифт:
Закладка:
— Вот только не притягивай за уши, — пробормотал я и поднял воротник — погода портилась на глазах, уже настоящая осень, черт бы ее побрал!
Осенью у меня вечно начинается депрессия. Нет, пока не в медицинском смысле этого слова, в бытовом, но хочется забиться в теплый угол, отключить все гаджеты и тихо поскуливать. Отчего? От одиночества? Оно со мной круглый год. Я глушу его звуками, которые самому режут слух, — хихиканьем и постанываниями тех девушек, имена и лица которых свалены в выгребную яму памяти.
Но одно я выудил оттуда… Или его там и не было? Появлялась ли эта Маша Котикова в моей жизни? Существует ли она вообще или в роддоме вписали в карту имя, взятое с потолка? Как можно с именем Мария отречься от своего сына?!
В нас не осталось и следа той божественной любви, что была дарована первому человеку. Во мне не осталось… Разве моя жизнь согревает кого-то? Дарует ему радость или хотя бы успокоение? Отец, единственный человек, который любит меня, волнуется, считая, что я несчастен… И сам чувствует себя несчастным от того, что не может ничем мне помочь.
— Хоть с отцами нам с тобой повезло.
Все чаще ловлю себя на том, что разговариваю с Женей вслух. Глупость несусветная! Все равно что вести диалог с героем любимого фильма…
А ведь действительно любимого: я стал ждать ночи, чтобы снова окунуться в ее бесхитростную реальность, в которой мне почему-то уютней, чем в собственной. Пока они бродили с отцом по берегу реки, собирали и бросали в воду камешки, потом лопали бутерброды, я просто кайфовал от того, что будто бы вернулся в детство, хотя — хоть убей! — не помню, чтобы у нас с батей случался подобный день. А спрашивать его не хочется: если такое было, его обидит моя забывчивость. А если не было, ему станет стыдно…
«Я хотел бы оказаться рядом с вами, — признался я Жене уже мысленно. — Просто сидеть, глядя на воду… Жевать простецкий бутер… Изредка перебрасываться немудреными фразами… Вы ведь не вели философских споров, почему же я ловил каждое слово? Вы позволили мне хотя бы во сне побыть тем, кто я есть на самом деле. Не прикидываться, не выпендриваться, чем я занимаюсь целыми днями, если рядом есть хоть один человек. Только со своим фотиком я постигаю ту же простоту…»
Я — быстрый, безжалостный пес, который идет по следу.
* * *
Поскольку моя жизнь все больше напоминает сумятицу картин Босха, которого открыла мне Милка, я ничуть не удивляюсь, когда она предлагает провести эксперимент. Так она называет попытку проникнуть в мой сон. Даже звучит безумно…
— И как ты хочешь это сделать?
Она делает «невинные глазки»:
— Помнишь, как мы в детстве спали на одной кровати?
— Нет!
— Почему это? А вдруг все дело в месте, а не в человеке?
— Ты считаешь, это моя кровать притягивает сны, а я тут ни при чем?
— Может быть, и так…
Ее голос звучит задумчиво, я понимаю, что она уже не раз обговорила сама с собой все варианты и не нашла ничего лучшего. Точнее, доступного для нас. Не к гипнотизеру же обращаться! На его месте я подняла бы нас обеих на смех.
Почему-то я продолжаю упорствовать:
— Мы уже не поместимся вдвоем на моей кровати, она же не двуспальная! И раньше-то тесно было… Ты вечно пиналась во сне.
— Конечно, ты же меня в стенку вжимала!
— А сейчас я тебя просто размажу по ней во сне.
Милка демонстрирует бицепсы:
— Сейчас мне уже хватит силенок тебя отпихнуть!
Момент выбран ею удачно: папу отправили в командировку, так что никого не удивит ее дикое желание разделить со мной постель. Слава богу, я знаю про Милку все, и никаких подозрений не возникает. И все же на всякий случай интересуюсь:
— А твой Аркадий тебя не потеряет?
— Кто-о?! — тянет она презрительно и вытягивает ноги на половину нашей кухни.
В семь лет этой вот длиннющей правой Мила дала пинка тому красавчику, что отказался садиться со мной, и уселась рядом сама. Может, он сбежал из школы из-за этого, а вовсе не потому, что я посмеялась над ним?
— Я же тебе говорила! Аркадия я смыла с холста своей жизни. — В ее ухмылке нет ни малейшего сожаления. — Он вернулся к своей то ли жене, то ли невесте… У него каждый день менялись версии! Осточертело.
— И ты решила взглянуть на Макса…
Даже губы у нее начинают блестеть от удовольствия:
— Почему бы нет? Ты так расписывала, какой он красавец.
— Но он же…
— Я знаю.
Милана подтягивает ноги и внезапно становится серьезной, что меня нисколько не удивляет. Мне-то известно, какая внутри ее глубина…
— Тебе не приходило в голову, что иллюзия — это мы с тобой? Наш мир. А та реальность, в которой обитает Макс, настоящая? Скажи, когда ты спишь, тебе приходит в голову, что это сон? Или ты все принимаешь за чистую монету?
Пока я пытаюсь вспомнить, Мила продолжает:
— Я никогда не сомневаюсь в реальности сна. И если Макс приснится и мне, значит, он действительно живет где-то… Возможно, в нашем мире.
— Но это не значит, что нас с тобой в нем нет!
— Не значит, — соглашается Милка без улыбки.
Лицо ее болезненно вытягивается, кажется осунувшимся. Милану утянули слегка пугающие размышления, которые и меня тоже ни к чему не привели, она погружается в них с головой. И мне становится страшно за нее и уже не терпится помочь… Она же всегда первой протягивает мне руку!
С моих губ срывается:
— Ладно! Мы попробуем.
Можно было ожидать, что она встрепенется, заулыбается, но Мила ушла слишком глубоко. В ее взгляде читается недоверие:
— Ты серьезно?
— Конечно, — уверяю я. — Почему нет?
Все тот же настороженный взгляд:
— Ты же сопротивлялась… Хочешь оставить Макса себе?
— В каком смысле?! Он мне не принадлежит.
— Кто бы сомневался, — фыркает Милка, приходя в себя. — Но любуешься ты им в одиночку… Не хочешь поделиться с хорошим человеком?
Конечно, я делюсь. Мы еще долго болтаем перед сном, лежа под разными одеялами. Мила делится со мной опасениями, что ей уже не достичь высот в живописи. Тридцать лет — много или мало для художника?
— Когда я представляю, что так и буду всю жизнь малевать пейзажики на продажу, мне выть хочется, честное слово!
— Я думала, тебе нравится сам процесс…
— Как тебе игра
