«сельские уполномоченные» Пупырышкин и Карамышкин, и искренне восхищался их умением находить общий язык с народом. Даже из самого агрессивно настроенного собеседника они умудрялись выдавить хоть каплю полезной информации.

Постепенно картина немножко прояснялась. Погибший председатель сельсовета был сильно принципиален, до полной несгибаемости, бескомпромиссно защищал интересы бедноты, давил кулаков и на этой почве приобрел немало недоброжелателей. Половина села его боготворила, а другая половина мечтала замучить самым зверским способом. Список недоброжелателей был достаточно обширен. И как с ним работать – черт его знает.

Главным вещдоком у нас было письмо убийцы. От него и надо было отталкиваться.

С самого начала это оставленное бандитами на теле жертвы послание показалось Пупырышкину весьма странным. Да, Атаман в первое время своей бурной деятельности баловался такими эпистолами в адрес советской власти, часто матерными. Но с этой бумагой что-то не то было. С чего Шустову возвращаться к старым привычкам, да еще так пафосно? Напрашивалась версия, что таким образом следствие хотят увести в сторону от истинных виновников, которые вовсе не в лесу, а где-то рядом.

В штаб пришел очередной свидетель – невысокий, жилистый, бородатый, в потрепанной одежде. Бывают такие – вроде и руки есть, и не пьют особо, а не везет в жизни, на роду написано никогда не вырваться из бедности. Ведь эта самая бедность – она как хроническая болезнь, подцепить ее легко, а потом всю жизнь не избавишься. Всего-то надо однажды во время неурожая попасть в кабалу к кулаку, и обратной дороги нет, потому что сколько ни работай, долги с процентами только растут. Именно таких было подавляющее большинство из сельской бедноты, а не каких-то мифических пьяниц и бездельников.

Когда я допрашивал бедняка, он долго убивался по поводу павшего председателя, обещал всякие кары убийцам, но по делу сказать ничего не мог. А меня что-то как будто подтолкнуло. Я спросил:

– Мог из мироедов ваших кто такое послание изготовить?

Протянул бедняку бумагу. Тот, шевеля губами, по складам прочитал ее, стал совсем смурным и твердо заявил:

– Не. Из кулацкого отродья никто. Грамотно написано слишком. И аккуратно. Так только Антошка умеет. Но не он писал. У него буковки позаковыристее.

– Кто такой Антошка? – насторожился я.

– Да дьячок наш Антошка Ладынин. Церковь-то закрыли. А он, личность к труду малоприспособленная и даже бестолковая, все хочет баклуши бить да на рубь пятаков выменять. С хлебозакупщиками и прочим гнилым торговым народцем якшается. Сам такой трухлявый человечишка. И нам иногда всякие письма пишет, когда мы до властей докричаться хотим.

– И где взять какое-нибудь его письмо?

– Дык у меня завалялось. В район как раз сочиняли всем миром. По текстилю как нас обманывают. С оказией хотел передать. – Он покопался в холщовой сумке, которую не выпускал из рук, и вытащил вчетверо сложенную бумажку. – Вот!

Конечно, эксперт по почерку из меня не великий. Но нас на подготовительных курсах учили выделять в письме характерные особенности, которые остаются, когда с целью маскировки меняют почерк. И я сейчас готов был поклясться, что письмо, которое мы нашли на месте происшествия, писал дьяк.

Тянуть мы не стали. Сразу же отправились к Антону Ладынину. Тот жил на самой околице в аккуратном домике. С ним, даром что духовное лицо, проживала сожительница.

Когда мы без спроса вошли в дом, то увидели там идиллическую картину, прям классическая живопись – картина Перова «Чаепитие в Мытищах». На столе пыхтел самовар, за столом мирно пила чай, закусывая хлебом с вареньем, благообразная парочка – толстая, в ярком платье в цветочек, женщина и не менее дородный, солидно-бородатый, облаченный в рясу мужчина.

Женщина вскочила и собралась поднять возмущенный крик, но Карамышкин сжал своими стальными пальцами ее толстую шею и бешено посмотрел в глаза. После этого дама предпочла за лучшее на время потерять дар речи, а заодно и голос. Хотела демонстративно грохнуться в обморок, но побоялась.

Пупырышкин, не рассусоливая, вытащил револьвер и приставил ко лбу дьяка. Уведомил:

– В считалочки играть будем. На счет десять я стреляю. Понял?

– Что? За что? – сипло бормотал дьяк.

– Ты для кого это писал? – выступил я вперед и продемонстрировал записку.

– Это не я! – взвизгнул дьяк так, что стало сразу понятно – именно он.

– Ну, время пошло. – Пупырышкин со щелчком взвел курок вороненого «нагана».

На счете семь дьяк раскололся. И долго бубнил, что не представлял, зачем это. Что его угрозами заставили написать. И порол всякую чушь. Говорил, что противоречия у кулаков с председателем были непреодолимые. Там личная ненависть, притом взаимная. Дошло до того, что кулак Захар Авдеенко орал: «Или председатель мертв будет! Или я!» По заказу этого Захара Яковлевича дьяк исполнил письмо.

Дьяка с дамой его сердца мы отвели в штаб, где составили протокол. А местного кулака и мироеда Авдеенко, подозреваемого в убийстве, отправились брать на рассвете. Самое лучшее время для разговора по душам, откровений и искренности.

В солидной на фоне остальных ветхих домишек справной хате недалеко от сельсовета Захар Авдеенко проживал с женой и тремя сыновьями. Туда мы и завалились всей гурьбой – милиционеры, сотрудники ОГПУ. Комнат в доме было много, по ним мы и развели всю семью, чтобы не галдели и не сговаривались. И приступили к работе.

Захар, плотный, гладко выбритый мужик, внешне похожий больше на городского, с заплывшими жиром ненавидящими глазками, понятное дело, все отрицал. Его семья вторила:

– За что тираните честного крестьянина?

Ну не признаются в лиходействе – им же хуже. Тщательный обыск дал результат. Мы нашли запрятанные за печью вещи – наградные часы убитого председателя сельсовета и позолоченный портсигар, тоже наградной, от Буденного. Жадность кулацкая не позволила их бросить, прибрал Захар, гад такой, к рукам вещи убитого им человека, не погнушался.

Увидев кулек с вещами, который мы извлекли из тайника, Захар и глазом не моргнул. Нагло объявил, что нашел вещи в лесу. А погибший был его идейным противником, но при этом, оказывается, кулак любил его, как заблудшего сына, и даже не помышлял руку на него поднять.

Надо было срочно развязывать всей этой семейке языки. У меня возникла уверенность, что рослые, мордатые, отъевшиеся на жирных харчах сыновья кулака, его добрые помощники во всех неблаговидных делах, терроризировавшие в селе должников и бедноту, никак не могли остаться в стороне от этого преступления.

Тогда мы пошли на радикальные меры.

– Вещей не брать! На выход! – объявил Пупырышкин, махая револьвером.

И вся кулацкая семья под конвоем удрученно поплелась через деревню. Отвели мы их подальше, где лес срывался в овраг, по низу которого струился