Что изменилось во время паузы, понять несложно. Изменились вкусы. Изменилось общественное мнение. Помимо того, люди проживавшие в Ковент-Гардене, то самое сообщество с глубокими корнями, которым восхищались авторы проекта и о котором на общественных слушаниях позабыли, наконец, уразумели, что им уготовано. Люди вроде Джона Туми.

Прапрадед Туми прибыл из Ирландии в 1840-х годах, во время Великого голода, чтобы устроиться на рынок в Ковент-Гардене. С ним прибыли его прадед, дядья и кузины. Сам Туми, которому ко времени нашей встречи в дворе церкви Святого Павла, постройки архитектора Иниго Джонса, было восемьдесят два, родился и вырос в двухстах метрах от рынка, на Нил-стрит. Он уехал, но по-прежнему каждую неделю навещает здесь брата. Когда Туми рос, «рынок был наш. Это было наше футбольное поле. Мы играли ‹…› на самом рынке и рядом с ним». Повседневную жизнь его семьи запечатлели старые улицы. Он указывает на площадь:

– Я как сейчас вижу там мою маму и меня самого, идущего с ней. У множества людей есть такие воспоминания. Брат мой всегда говорил: «Люди в Ковент-Гардене не были в кровном родстве, но это было одно племя». То же самое и со зданиями, фабрикой: это всё было наше. Это и делало нас сообществом.

И вот это сообщество ожидала перепланировка. Стало это известно и Туми.

– Я подумал тогда, что это отвратительно. Люди вроде меня не читают «Таймс» или брошюры с проектами по перепланировке. Никто в Ковент-Гардене об этом не знал, никто из простых людей. Теперь всё прояснилось. Я подумал: «Боже, это должно случиться здесь – где я родился, где родились мои мама и папа, где жили мои прадеды. Всё это собираются разрушить, а нам даже не собирались об том сообщить».

Спустя десятилетия он всё еще зол. Голос его хрипловат, но тверд.

– Совет Большого Лондона лезет к нам и указывает, как и что должно быть в Ковент-Гардене! Люди, которые не могут отличить здесь одну улицу от другой. Какая самонадеянность! Зато мы знали, что тротуары, по которым мы ходили – часть каждого из нас. Это была не просто какая-то территория, чтобы делать здесь проклятые деньги. Эти чиновники – не могу сказать, со злым умыслом или по наивности, – о простых людях никогда не думали. Я ходил на собрания и почти ничего не понимал. С таким же успехом эти люди могли говорить на французском или немецком. Но мало-помалу мы стали подозревать неладное.

Летом 1970 года Брайану Энсону, тому самому градостроителю, который помогал Джеффри Холланду оформлять проекты реконструкции Ковент-Гардена, самому стали закрадываться опасения. Он был «в процессе осознания».

– Я понял: то, что говорят планировщики, иногда имеет мало общего с правдой. Это была чистая ложь. И вот я сказал коллегам по группе: «Слушайте, мы это делаем неправильно. Давайте сейчас остановимся и начнем сначала». Большинство были в принципе согласны, но, вероятно, рассуждали так: «Да. Но не пожертвую же я ради этого местом!»

Но Энсон думал иначе. Он начал свои собственные, тайные «общественные слушания».

– Я проводил там каждый вечер, разговаривая с людьми – домохозяйками, детьми, грузчиками.

Он был близок к тому, чтобы переступить черту. Он не только говорил с местными жителями, но пытался повлиять на них, втолковывая им: «Они тебя просто поимеют». Мало кто из местных жителей посетил выставку, посвященную проекту. Из книги отзывов Энсон установил имена двух из них и написал им. Один, Джерри Кафлин, ответил; в начале декабря вместе с братьями Джона Туми Терри и Пэдди и местным жителем Сэмом Дрисколлом они встретились, чтобы обсудить план действий[70].

Второе письмо вернулось и, прежде чем Энсон успел забрать его, было доставлено начальнику. Энсона не уволили, но исключили из группы по Ковент-Гардену. Он нарушил неписанное правило: стал говорить с теми, кого касались их планы. Джеффри Холланд, начальник Энсона, тоже был не вполне удовлетворен проектом, но считал своим долгом защищать традиционную «объективность» проектировщиков, балансируя между интересами частного и публичного секторов.

– Мы работали на Совет, – отрешенно говорит он даже сегодня. – Кто мы были, чтобы бросать вызов выборным членам Совета? Нас просто наняли.

Энсон продолжал вести себя как двойной агент. Днем, несмотря на то, что был отстранен от работы отдела, он старался разузнать какие-то новости, а вечером передавал их местным жителям. В марте 1971 года Энсону позвонил некий Джим Монахэн.

– Джим спросил: «Ваш телефон на прослушке?» – вспоминает Энсон. – Я ответил: «Не знаю». Я вообще не склонен к мелодраме. Он тогда сказал: «Нам нужно встретиться. Пора действовать открыто». И мы начали.

Странное это было товарищество. Энсон, тридцати с небольшим лет, происходил из ливерпульских рабочих и был марксистом. Его воспоминания о том времени, опубликованные под заглавием «Я буду драться с тобой! За кулисами сражения за Ковент-Гарден», пронизаны романтикой борьбы рабочего класса и «героев из народа» вроде Джона Туми. Энсон уподоблял сражение за Ковент-Гарден эпизодам классовой борьбы, имевшим тогда место в разных уголках мира – на Кубе, скажем, или в Северной Ирландии. Для него «лондонский кокни и рабочий класс на Севере оказываются перед лицом одной и той же проблемы – сохранения традиционной культуры, культуры, представителям которой отвратительно то, что оккупанты из среднего класса захватывают теперь Ковент-Гарден и центры всех наших городов»[71]. Монахэн, в свою очередь, был социалистом. Ему только недавно исполнилось двадцать, и он учился в местной частной школе Архитектурной ассоциации. Любой историк левых политических сил того времени подтвердит: принадлежать к одному флангу не значит иметь единое мнение. Когда спустя сорок лет я встречался с ними, они не пожелали даже видеться. Признавая «смелость» Энсона, Монахэн считает, что тот неправ в принципе:

– По мнению Брайана, всё вокруг было только черным или белым: рабочий класс против власть имущих.

Поначалу, однако, они сошлись на почве общего убеждения, что проект реконструкции Ковент-Гардена был злом. Страстное стремление к бунту Энсона дополнял дар Монахэна устраивать пропагандистские трюки. Они назначили дату первого собрания всех, кто был недоволен этими планами: 1 апреля 1971 года в Кингсвэй-Холле, резиденции методистской церкви.

– Меня спросили: ты можешь выступить от лица местных жителей? – вспоминает Джон Туми. – Я думал – в одном из кабинетов Кингсвэй-Холла, а оказалось – в большом зале! Там было шесть или семь сотен человек. Я встал и говорил, а после зал взорвался, потому что я-то был простым рабочим парнем. Мне потом сказали, что я говорил от сердца или что-то такое. А я просто встал и сказал, что думаю.

В тот