Я понятия не имела, кто такой Петр Артурович, а мать… ну, про нее я уже говорила. И даже странно, что в тот раз она не стала орать и ругаться. То есть она вроде бы и рот открыла, но бабушка (придется ее так называть, что ж поделаешь) ловко перехватила инициативу. Говорила я уже, что она актриса? К тому времени она уже не снималась и не играла в театре, но мастерство, как говорится, не пропьешь, так что тут бабушка сделала мать в одни ворота.

Она заговорила – горячо, темпераментно, с выражением, вскакивая с места, прижимая руки к сердцу и поднимая их вверх, играла и глазами, то опуская их, то возводя к потолку, то вообще прикрывая все тем же черным платочком.

Речь плавная, четкая, голос хорошо поставлен. Как потом говорил Михаил Филаретович, это у них, актеров, никогда не проходит, старуха какая-нибудь на смертном одре вдруг очнется и монолог леди Макбет прочитает, а голос молодой, звучный…

В общем, я отключилась минут через пять, просто занялась своими делами. Не то рисовала, не то читала.

Но кое-что, впрочем, отложилось в моей памяти, опять-таки потом, когда мы с бабушкой уже отдыхали в пансионате, я волей-неволей слушала ее разговоры с приятельницами и постепенно уяснила для себя всю картину.

Муж бабушки, по аналогии можно, конечно, называть его моим дедом, но я не стану, поскольку никогда в жизни его не видела, так вот, он умер.

Сын их, мой папаша, оказался полным козлом и придурком (тут моя мать, как ни странно, была права, когда обзывала его вовсе уж неприличными словами). Этот сын, Артурчик (это у них в семье традиция была такая – чередовать имена Артур и Петр), был, как уже говорилось, ужасным лентяем и пофигистом.

И в один прекрасный момент слинял не то на Бали, не то в Таиланд, а может, вообще в Индию. Очень ему там понравилось: полеживай себе на солнышке, балуйся легкими наркотиками, делай вид, что думаешь о смысле жизни. Деньги на все эти удовольствия родители все же присылали, пока могли. Потом сынуля перестал подавать весточки, даже денег не просил, очевидно, окончательно ушел в астрал или в нирвану, понятия не имею, куда конкретно.

И перед смертью до папы-режиссера, очевидно, дошло, кого он вырастил. И он вспомнил, что когда-то давно ему говорили, что у сына есть ребенок. И взял со своей жены слово, что она этого ребенка непременно найдет и ему поможет. Должно быть, решил перед смертью совесть свою облегчить. Удобная, кстати, позиция. Беспроигрышная. Свалил, в общем, все на другого и спокойно умер. А как уж там дальше на том свете будет, никому неведомо.

Да, бабуля моя, конечно, была не промах, во всяком случае, несмотря на возраст, соображала она гораздо быстрее моей матери. Впрочем, это нетрудно.

Короче, бабуля сразу сообразила, что с матерью она никогда не договорится и что долго в нашей квартире находиться опасно для здоровья.

Поэтому она с ходу предложила, что возьмет меня на два летних месяца в пансионат. Как видно, посчитала, что со мной одной как-нибудь она управится, тем более там, на людях.

Мать она просто заболтала, я видела, как она мотала головой и терла виски. Потом, очевидно, мать прикинула, что, в противном случае, я буду торчать в квартире все лето, иначе нужно куда-то идти, писать заявления, добиваться путевки в лагерь или санаторий, водить меня по врачам, покупать одежду…

Короче, она согласилась, только велела забирать меня прямо сейчас, в чем есть. А у меня было из одежды только то, что на мне – все то же «школьное» платье, как сейчас вспоминаю, изрядно поношенное, из всего остального я выросла.

Рассмотрев такой ужас, бабуля не стала охать и рвать на себе волосы, она вздохнула, поджала губы и велела мне собираться. Это не заняло много времени, я хотела было взять с собой пару книжек, но побоялась, что мать передумает и не отдаст меня бабушке.

Моего согласия, кстати, никто не спрашивал, но мне хотелось хоть ненадолго уехать из нашей ужасной квартиры.

Мы поехали на такси, и я с интересом смотрела по сторонам, потому что редко бывала в центре, и красивые здания изредка видела только по телевизору. Возили нас, конечно, в школе на экскурсии, но не часто, к тому же мать никогда меня не пускала, потому что нужно было платить какие-то деньги.

И дом, куда меня привезли, был очень красивый, а уж квартира меня просто поразила. Три огромные комнаты, набитые изумительной мебелью, картинами, вазами, была даже одна статуя.

Но если вы думаете, что мне разрешили свободно бродить по комнатам и трогать все это музейное великолепие, то вы глубоко ошибаетесь.

Первой, кого я увидела, была злобная старуха в синем рабочем халате с тряпкой в руке.

– Вот, – сказала Алюня (в такси она успела строго сказать, чтобы я не смела называть ее бабушкой, а звала только Алюней, так ее, дескать, муж называл, да и сын тоже). Вспомнив, что мужа уже нет, да и сына, скорее всего, тоже, она снова поднесла к сухим глазам черный платочек и повторила наказ.

Мне было по барабану, как ее называть.

Старуха в халате была домработницей, звали ее Настей. Она тут же схватила меня цепкой рукой и потащила куда-то в дебри квартиры. Оказалось, в ванную.

Там она долго мыла мне голову, причем не шампунем, а мылом, которое щипало глаза, терла тело жесткой мочалкой, стригла ногти, при этом беспрерывно шипя, что вот взяли на свою голову приблудыша, что хозяйка – святая женщина, раз решилась на такое, потому что неясно еще, откуда я вообще взялась и точно ли это Артур ребенка сделал этой (тут она не стеснялась называть мою мать неприличным словом), и что не раз говорила она хозяйке ничего не делать и забыть, да разве она послушает умного совета…

Наконец мучения закончились, меня вытерли полотенцем, напоминающим по ощущению наждачную бумагу, и обрядили в такой же синий рабочий халат, правда, чистый. Потом Настя накормила меня гречневой кашей, выдав к чаю две дешевенькие карамельки, и постелила раскладушку на кухне.

В квартире было три огромных комнаты: спальня Алюни, гостиная и бывший кабинет режиссера, куда вообще никто не ходил, только Настя убирала. Но поскольку комнаты были буквально уставлены разными ценными вещами, старуха стерегла их от меня почище кавказской овчарки.