– Я вся внимание!

– Значит, насчет Пятакова. Такой сомнительный типчик, мутный даже. Я тут поискал… в общем, один раз сидел он за кражу с отягчающими обстоятельствами, но это было давно, потом еще пару раз проходил свидетелем по делу, потом вроде бы задерживали, но не то обвинения не предъявляли, не то оправдали… в общем, дело темное, никаких особо сведений нет.

Все ясно, этот Пятаков – ворюга, хочет обокрасть музей. Причем не просто так, а ему нужны экспонаты выставки. Потому что если бы он просто хотел ограбить музей, то сделал бы это раньше, когда у нас еще сигнализации новой не было. А раз, несмотря на сложности, он собирается это сделать в ближайшее время – значит, ему нужно что-то с выставки. И я точно знаю что – жезл Эхнатона. Именно об этом хотел предупредить Михаил Филаретович. Но вот откуда он-то узнал…

В трубке хрюкнули.

– Вадик, ты гений! – опомнилась я.

– Я знаю, – скромно ответил он. – Что-нибудь еще?

– Да… – Я наскоро прикинула свои возможности, получалось, что мне нужна помощь. – Мне бы какого-нибудь толкового человечка заполучить хотя бы на время…

Если вы думаете, что я повредилась в уме, обращаясь к Вадику с такой необычной просьбой, то ничего подобного. Семечкин – человек непростой. Он – компьютерный гений, это я знаю точно. Но по своей лени и обжорству он не хочет устраиваться ни в какую приличную фирму. Там ведь надо появляться в офисе, перед начальством отчитываться, а это Вадьке как нож острый.

Так что он предпочитает работать дома, просто брать заказы. И с кем только он ни работал, правда, старается не влезать в криминал. Знакомых у него множество, и нужного человека он найдет.

– Амашка, – строго сказал Вадик, – ты куда-то не туда свернула. Это связано со смертью Филаретыча?

Вот с виду полный тюфяк, а соображает быстро. Или просто очень хорошо меня знает. И про то, кем был для меня Филаретыч, тоже знает.

– Ладно, – сказал Вадик, не дождавшись ответа, – есть у меня один человек, попрошу его помочь. Он мне должен, так что… в общем, это наши дела…

Через пятнадцать минут от него пришло сообщение: меня будут ждать через сорок минут на набережной канала Грибоедова возле кафе «Сапожок».

«А как я его узнаю?» – отстучала я.

«Он сам тебя узнает, – ответил Вадька, и я поняла, что он послал тому человеку мою фотографию. И наверняка ведь из вредности выбрал самую плохую! – А тебе он передаст привет от Люцифера…»

Время поджимало, так что я быстро смоталась к себе за курткой, удачно не столкнувшись с Азадовским, который вышел черед парадный вход с каменным выражением лица.

– Сказал, что в Комитет по культуре вызывают, – скривилась ему вслед Роза Витальевна, – как будто никто не знает, что он в ресторане обедает. Зачем врать-то, я не понимаю…

– Мне тоже уйти надо, прикройте меня, если что! – попросила я.

– Иди уж… – вздохнула Роза. – Твое дело молодое, не сидеть же всю жизнь в этом музее. Я вот просидела, а что толку? Еще когда Михаил Филаретович был жив…

И так она это сказала, что я поняла, что она всю жизнь была в своего начальника влюблена. Ну, надо же, да ей лет шестьдесят небось. Хотя справедливости ради, нужно заметить, что так было не всегда, ведь она говорила, что они лет сорок знакомы. А мы с ним – чуть меньше двадцати. Когда меня в первый раз привезли в пансионат, мне было восемь лет. А сейчас двадцать семь…

* * *

Здание пансионата было большое, а мне тогда показалось огромным. Широкие ступени вели к дубовым двойным дверям, по бокам возвышались колонны.

«Сталинский ампир», как объяснил мне позже Михаил Филаретович. Окна большие и занавеси на них странные, рюшами, которые не отдергивались, а поднимались наверх, если потянуть за шнур. Я таких раньше не видела.

Стояло здание в большом парке, с одной стороны было шоссе, которое вело к морю, а с другой – лес. Но это я узнала потом. А тогда, по приезде, мы прошли в холл, и Алюня долго разбиралась по поводу меня с администратором. Разговор шел на повышенных тонах.

Пансионат был для творческих работников, им, по выражению артиста Утесова из старого культового фильма, нужна «абсолютная тишина», а тут дети будут бегать, кричать и хулиганить. Не положено, в общем.

В конце концов, Алюня сменила тактику и стала бить на жалость к маленькой сиротке, то есть ко мне. И даже пустила слезу. Говорила я уже, что мастерство не пропьешь…

В результате нам дали двухместный номер, после чего Алюня сочла свой долг выполненным и благополучно забыла о моем существовании на два месяца.

Что ж, вы поняли, наверно, что я была не из тех детей, которые капризничают, ноют, канючат и непрерывно требуют к себе внимания. А имея такую мать, я вообще научилась быть как можно незаметнее. Не трогают меня – да и слава богу.

Творческие работники были в основном людьми немолодыми, детей, как я уже говорила, не было совсем, даже обслуживающему персоналу запрещалось приводить своих детей в пансионат. Так что я была предоставлена самой себе и, если честно, невыносимо скучала. Алюня проводила свои дни в беседах с многочисленными приятельницами, ходила на какие-то процедуры. На море она не бывала – говорила, что холодная вода ей не на пользу, она привыкла к другому.

Пансионат, когда-то шикарный, теперь был устаревший. Творческие работники ездили туда по привычке или путевки оплачивали их организации. Алюня точно ничего не платила, даже за меня.

Когда-то помпезное здание выглядело вблизи довольно обшарпанным, ковры на площадках лестниц поизносились, деревянные резные перила кое-где были заменены на самые простые пластиковые, двери давно пора было покрасить, в номерах из кранов вода текла либо постоянно, либо не текла вовсе.

Отдыхающие все время жаловались, и это составляло постоянную тему их разговоров. Номера неудобные, нет бассейна и всевозможных спа-процедур, питание оставляет желать лучшего и так далее. И еще вспоминания. О том, как хорошо было лет двадцать или тридцать назад, как их все любили и прекрасно принимали везде и всюду. Сами понимаете, как весело было слушать эти разговоры восьмилетнему ребенку.

Я слонялась по территории, из служебных помещений меня гоняли, а библиотекарша, возмущенно сверкая очками, заявила, что детских книг у нее отродясь не бывало. Пришлось довольствоваться старыми журналами, что валялись в холле. Там не было ничего интересного.

Единственный, кто проявил ко мне интерес, была медсестра, которая поймала нас