Это гораздо проще и естественнее. Поэтому, когда Иисус дает ученикам указание приготовить пасхальную трапезу, не говоря им, где и как, это означает, что Он специально отсылает их в неизвестность, чтобы они потом, в смущении, почувствовали, как великолепно и замечательно Он умеет заранее предусмотреть все возможные варианты. Это претенциозно, неловко: это позднее, намеренное преувеличение.

Более того, если в Евангелиях от Марка и Матфея этот вопрос рассматривается сразу же, и оба сообщают, что после начала трапезы Иисус говорил о предателе и ел ужин, то Лука очень затянул этот вопрос и остановил его стремительное движение, заставив Господа сказать в начале трапезы: Я очень хотел есть с вами пасху перед Своими страданиями. Таким образом, он вносит сентиментальный оттенок, а для того, чтобы сделать его достаточно заметным, он уже обставил все таким образом, что Иисус берет инициативу на себя и заранее, т. е. в синеву, посылает учеников для организации трапезы.

Очень легко объяснить, почему Четвертый ничего не сообщает об этих приготовлениях к трапезе и, более того, об этих замечательных приготовлениях. Ведь он изменил хронологию — с каким умыслом, станет ясно в ходе данного исследования. Последний ужин Иисуса состоялся не в святой вечер Пасхи, а накануне. Поэтому само собой разумеется, что он должен был опустить те события, те чудесные события, которые имели смысл и значение только тогда, когда трапеза была пасхальной, когда на ней Иисус разделял со своей общиной тайну Вечери Господней.

Да, когда четвертый стих хочет рассказать о том, что произошло между Иисусом и учениками в этот последний вечер, он лишь вскользь, как будто уже что-то знает об этом, упоминает, что это произошло на трапезе. В очень длинном и бессвязном отрывке он рассказывает, что Иисус встал с этой трапезы, упомянутой вскользь, и омыл ноги ученикам, и он называет причину, по которой Иисус это сделал — и сколько же причин он называет?:

1) Иисус знал, что наконец-то настал Его час отойти к Отцу;

2) Иисус всегда любил Своих в этом мире и любил их до конца;

3) Он знал, что Отец отдал все в Его руки;

4) а также то, что Он пришел от Бога и идет к Богу!

Короче говоря, евангелист выкапывает всю свою догматику, чтобы объяснить, почему Иисус омыл ноги ученикам. Как? Он омыл их, потому что знал, что Бог отдал все в Его руки? Прекрасная причина. Потому что Он знал, что Он пришел от Бога и идет к Богу? Прекрасная причина! Другая причина может быть только в том, что он любил учеников. Но должен ли человек омывать ноги тому, кого он любит? Евангелист использовал сентиментальное замечание Иисуса в Евангелии от Луки: «Я очень желал этого», это выражение нежности, в длинном замечании о том, что Иисус всегда любил учеников и любил их до конца, и этим замечанием, которое он приукрасил и другими своими догмами, он ввел историю об омовении ног, т. е. он использовал замечание Иисуса в Евангелии от Луки как введение к чему-то совершенно странному. Если из-за столь важных догматических вопросов он мог лишь вскользь упомянуть о том, что это произошло на трапезе, то ясно, что он не имел права сообщать что-либо о чудесном устройстве самой трапезы.

Теперь мы вновь обратимся к синоптистам.

В сущности, за исключением ложного вступления, которое Лука придал своему рассказу, он согласуется с рассказом Марка. Матфей же ничего не знает об этом чуде. Иисус просто говорит ученикам: «пойдите в город тот и скажите, что Учитель, так как пришел час Его, хочет совершить пасху с вами и учениками Своими». Они так и сделали и приготовили пасху. Какое сообщение! Какое указание: идите к нему! Кто говорит, посылая других к незнакомцу: идите к тому, что там!

Перед Матфеем был отчет, в котором этот неизвестный человек таинственным образом стал известен ученикам. Но так как он не любит подробностей и не умеет их ценить, как не умеет кратко и умело сжать недостающее и скрыть от глаз пробел, то, сократив сообщение, он точно опускает главное, и поэтому не говорит, как ученики найдут неизвестного им человека, а называет этого человека вещью, т. е. представляет его совершенно неизвестным для Господа. То есть он позволяет ему обращаться к Господу совершенно неопределенным образом, и противоречие здесь безмерно — он предполагает, что ученики найдут «нечто», которая, тем не менее, остается «вещью», как эта «нечто».

С другой стороны, первоначальный рассказ кажется образцом ясности, и относительно этого он таковым и является: двое учеников, которых Иисус посылает, когда они спрашивают Его, где им приготовить пасху, (Матфей небрежно говорит только «ученики», а Лука от себя называет Петра и Иоанна «Двумя», чтобы оказать честь наиболее уважаемым в этом чудесном деле) они, говорит Иисус, найдут того домохозяина, если пойдут за водоносом, которого встретят в городе. Но эта ясность лишь химерична. Не говоря уже о том, что в таком городе, как Иерусалим, можно встретить много водоносов — так был ли этот домохозяин известен Господу и Его ученикам заранее или нет? Он неизвестен, но он должен быть мгновенно, т. е. чудесным образом, воспринять сообщение учеников: «Учитель говорит тебе: где харчевня, в которой он может съесть пасху с учениками своими?» и предложить себя в услужение. Но тогда ведь Иисус, по крайней мере, заранее знал этого человека, который должен был встретить чудо, Иисус знал его как такового в силу своей удивительной проницательности, так откуда же этот удивительный вывод, что ученики должны найти этого человека снова только благодаря чуду, и притом чуду грандиозному, поскольку все улицы Иерусалима вдруг оказались перекрыты для всех водоносов, кроме одного?

Чудесное событие пасхальной трапезы должно было бросить на саму трапезу тот свет, в котором она определенно отличается от всякой другой трапезы; таким образом, ход событий на самой трапезе, беседы Иисуса, учреждение Вечери Господней, если они сами по себе велики, достойны и значительны, не были сами по себе достаточными для того, чтобы освятить трапезу и отличить ее от всякой другой трапезы? Нет! Она должна быть прославлена еще и самыми первыми приготовлениями и тем, как эти приготовления были совершены. Но Марку не удалось сформировать этот чудесный вход таким образом, чтобы мы могли пройти через него, не повредив головы. Поэтому мы должны его разрушить, снести, или, скорее, заявить, что он уже рухнул, поскольку у него нет разумного основания.