Шрифт:
Закладка:
Затем мы перешли к ризотто с морепродуктами, в котором были крабовые палочки. Когда я осведомился, должны ли крабовые палочки использоваться для ризотто, юный джентльмен, обслуживавший нас, сказал: «Все итальянцы едят крабовые палочки». А когда я спросил: «Где вы видели, как итальянцы их едят?» – официант ответил: «В Уокли».
К тому времени, как нам предложили десерт, с меня, честно говоря, было довольно. Но моей жене захотелось тирамису, а за тридцать лет брака я убедился в истинности максимы «счастливая жена, счастливая жизнь».
Если бы мне нужно было описать одним словом смесь, которую ей подали, это слово было бы «кошмар». Мокрые кусочки бисквита, политые скверным ромом «Капитан Морган» и консервированным заварным кремом, были покрыты толстым слоем гранул растворимого кофе. ГРАНУЛЫ РАСТВОРИМОГО КОФЕ. Однажды моя восьмидесятитрехлетняя теща подала нам испорченные креветки. Благослови Господь ее душу, я скорее испытал бы судьбу с ее стряпней, нежели еще когда-нибудь зашел в эту ужасную забегаловку.
From: [email protected]
Привет!
Просто интересуюсь, заметили ли вы, что у этого ресторана худший рейтинг в TripАdvisor? 88 % опрошенных назвали его самым ужасным. Это худший ресторан в городе! Кто-нибудь должен об этом написать! Не знаю, бывал ли там ваш критик.
С наилучшими пожеланиями,
Еще Один Недовольный Посетитель
13
Помнится, однажды я спросила у Эстер после того, как покинула хипстерский ад с банками «Килнер»:
– Я нахожусь в штопоре как при замедленной съемке?
И она ответила:
– Это скорее румба, Гог: ты со стуком врезаешься в стены, отскакиваешь от них и продолжаешь в том же духе.
Думаю, они с мамой больше и не пытались постичь меня, когда я объявила, что университет – не для меня, ясно дав понять, что это не обсуждается. Они подозревали, что смерть папы лишила меня уверенности в себе, но я наотрез отказалась говорить на эту тему. Выстроила высокую стену и выставила по периметру вооруженную охрану.
Мы отмечали мое тридцатилетие во французском ресторане. Над rillettes[48] и boeuf bourguignon[49] витала осязаемая атмосфера озабоченности и разочарования. Обсуждались мои бездарно проведенные годы – с двадцати и далее. Никто из нас уже не мог притворяться, что я с тех пор изменилась.
Я не очень-то умею смотреть в лицо фактам. И я определенно не из тех прагматичных особ с конструктивным умом, которые думают: «О, я распадаюсь на части! Мне необходимо сходить к психоаналитику. Давайте разведаем, какие проверенные специалисты есть в радиусе двух миль, и запишемся на прием». А потом приходят туда.
Я попала в кабинет Фэй другим путем.
Через восемь лет после того, что врач-консультант объявил диагноз моего папы: «внезапный сердечный приступ, вызвавший инсульт» («Его сердце дало сбой, и мозг отключился?» – «Да, что-то в этом роде»), я рассказывала об этом Рэву.
В тот вечер, когда мы познакомились, на Рэве была рубашка ядовито-зеленого цвета, которая чудесно сочеталась с темной кожей цвета эспрессо. У него худое лицо и глазки-бусинки, как у настороженной птицы. На вечеринке в честь Клем было, на мой вкус, слишком много позеров. Однако я довольно быстро поняла, что Рэв (Клем познакомилась с ним в своем бутике, где Рэв был одним из покупателей-денди) – это нечто стоящее. Он наглый, легкомысленный, с чувством юмора. И он вдруг выдает тебе какое-нибудь испепеляющее, четко сформулированное откровение. А когда ты лежишь в постели ночью, пытаясь уснуть, обнаруживаешь, что прокручиваешь в мозгу это откровение.
В то время я работала в ночном клубе, где меня лапали пьяницы. Приходилось колоть в ноги болеутоляющее, чтобы я могла часами стоять на четерыхдюймовых каблуках. Пожалуй, это была моя худшая работа, а мне есть с чем сравнивать.
Я мимоходом упомянула, что мне все еще каждую ночь снится папа. (Типичная Джорджина Хорспул на вечеринке.)
– Каждую ночь? – повторяет Рэв, который устроился на бархатном диване Клем с обивкой шафранного цвета. Он пытается перекричать «Голдфрапп»[50]. — Каждую?
Я слишком поздно вспоминаю, что разговариваю с профессиональным психоаналитиком.
– Ну, довольно часто, – отвечаю я. – Я не держу у кровати блокнот и не веду счет. Папа, папа, папа. Я голая. Опаздываю на автобус, мои зубы сгнили. Меня ловят, когда я краду баранью ногу в мясной лавке. Причем голая. И снова папа.
– Тебе бы не помешала консультация у психоаналитика. Однако должен предупредить: если я слышу «голая с моим папой», то дальше ты переходишь в категорию гораздо более дорогих клиентов.
Я смеюсь. Рэв всегда рискует подобным образом, но этот риск всегда прекрасно рассчитан, и это мне в нем нравится. Кажется, с его компетентностью он бы должен быть сверхосторожным, но все как раз наоборот. Он рискует, но при этом делает все правильно.
Я рассказываю ему о противоречии: хотя папа всегда присутствует в моих мыслях, я не могу заставить себя сходить к нему на могилу.
Пока я это рассказываю, лоб Рэва еще больше морщится, и наконец он говорит:
– О’кей. Я не стану тебя лечить, потому что это неэтично, да и ты будешь чувствовать себя неловко. Но ты повидаешься с моей коллегой, Фэй. Я собираюсь записать тебя к ней на прием.
Рэв действительно очень хороший специалист: он понял, что иначе я запишу ее координаты и не стану ничего делать.
– Я не уверена, что хочу ныть о себе. Какое значение имеют мои проблемы? Многие люди теряют родителей, – говорю я в то время, как Рэв вбивает мой номер в свой мобильник.
– Не будь такой чертовски британской, – отвечает он. – Что за страна! Мы готовы скорее убить себя, чем кого-то потревожить. Правда, не думаю, что ты склонна к суициду.
Я ходила к Фэй год, и она очень помогла. Теперь я кладу цветы у папиного надгробного камня в день его рождения и веду с ним тихий разговор, если никого нет поблизости. Глажу холодные буквы на графите. Смотрю на эти неумолимые даты начала и конца. Мне бы хотелось, чтобы меня о них предупредили.
Мысли о смерти все еще крутятся у меня в голове неделю спустя после поминок Дэнни. Мне абсолютно нечего делать, пока не позвонит
