мужчины глупы. Я слышала тому десяток объяснений: что мышцы оттягивают кровь от мозга, что головы у них страдают в бесчисленных драках, что им попросту ни к чему острый ум. В театре их обычно представляют смешными тупицами, писатели рисуют придурками среди стройных и разумных созданий. Как видно, мысль, что можно быть сильным и умом, и телом, оскорбляет наше врожденное чувство справедливости. Нам кажется, что существует честный обмен: бедная жизнь или богатая душа, красота или благородство. Только мир устроен иначе. Богиню-родительницу честность и справедливость не волнуют.

Бедиса одаряет благословениями по своей прихоти: одного осыплет здоровьем, силой и мудростью, другому откажет даже в таком простом утешении, как прямой позвоночник. Только смерть уравнивает всех.

Глотка, бесспорно, был еще жив – убить его предстояло мне, – и я с сожалением отмечала, что как раз его Бедиса одарила очень щедро. Я перевела взгляд на его спутников – судя по значкам на аннурской форме, солдат его легиона. Любого из них убить было бы проще. По правде сказать, проще было бы убить даже всех разом. Солдаты были молоды, за годы переходов и боев на Пояснице накачали силу, но, в отличие от Глотки, все они создавались по человеческой мерке. Шеи их казались пучками из позвоночника, пищевода, гортани и нервов, а не архитектурными сооружениями. К тому же они волновались.

Конечно, они скрывали это как умели: смеялись громче обычного, хлопали друг друга по плечам, старательно не замечали соседей – местных жителей, расположившихся за другими круглыми столами и почти невидимых в слабом свете красночешуйчатых фонариков. Кое-кто из солдат пробовал пить наравне с Глоткой, но по тому, как они спотыкались и путали слова песен, делалось ясно – не угонятся. Но и после полубочонка пива они не могли скрыть боязливых взглядов, и руки у них сами собой тянулись к мечам и ножам на поясе. А когда со стойки свалилась глиняная кружка, даже самый пьяный из их компании подскочил, будто ожидая удара.

Разумеется, тут, хоть отчасти, сказались мои старания. Аннур два века с завоевания Домбанга твердил, что город теперь – часть мирного и единого целого, будто вражду можно изжить подписанием пары договоров и отменой прежних пошлин. Обычно мир не так податлив.

Я в свое время проводила свободные часы над огромной рашшамбарской коллекцией старых карт. Впрочем, до сих пор провожу, и вот что поражает меня в этих пожелтевших листах пергамента: королевства и империи могут менять названия, их части могут разделяться или сливаться, создавая видимость перемен, но основные границы сохраняются из века в век. Ни одна империя не объединила земель к востоку и к западу от Анказа. Никакое правление не свело в единое государство города на севере от Ромсдальских гор. И ни одна сила Эридрои не обуздала диких земель Поясницы – тех самых, где лежала дельта реки Ширван и стоял Домбанг. Ни одна, пока не пришел Аннур.

Империя полуденного солнца победила в большом сражении при Домбанге, и легионам картографов пришлось вдруг чертить новые карты, словно тысячелетия гордости и верности можно отменить одним сражением и чернильными линиями новых границ. В городе, хоть и подпольно, осталось старое жречество. Люди еще помнили древние песни. Во дворцах, по мостам еще стояли старинные статуи тех, кто правил Домбангом во времена его свирепой независимости. Аннур чуть не два века принуждал город забыть свою историю, но история, как вода или гниль, проникает в любую щель. И хватило малости красной краски и отпечатка моей ладони, чтобы напомнить всем и каждому: эти легионы под стягом пылающего солнца называют себя защитниками, но они – захватчики.

И видно, солдаты на том конце таверны это хорошо понимали. Громкий хохот и натужное веселье дополнялись короткими мечами – помехой в застолье, зато очень полезным средством, если наружу придется прорубаться с боем. Для моей цели – убийства их командира – это было весьма некстати.

Да, я запросто отдала бы богу всех подряд, но условия Испытания запрещали подобную неразборчивость. Что ни говори, убить может каждый. Крыло имперских кеттрал положило бы всю таверну одним хорошо рассчитанным взрывом. От верных Ананшаэля требуют большего. Жрица Рашшамбара даже в страстном служении богу должна быть сдержанной.

Эла с Коссалом уже признали, что Глотка подходит под строчки песни – ведь что такое солдат, как не «торговец смертью». Любого из его спутников я могла бы счесть певцом, но тут пели все, а мне был дозволен только один. Итак, надо было найти способ выцепить Глотку из его легиона, притом что он уже был начеку.

Легионеры в дальнем от меня конце зала загорланили новую песню. Для солдат у них были недурные голоса. Трое вели мелодию, а Глотка басом выкрикивал рефрен: «Ведь солдат – он всегда солдат!»

За песней этот здоровяк перехватил мой взгляд и ответил улыбкой. Я тоже небрежно улыбнулась и подняла к губам чашу квея. Прозрачный, как вода, напиток пах ненавистью и разливался по языку бархатистым огнем.

Легионеры пели:

И скелет из могилы, отогревшись у костра,

Костлявою рукой, как в былые годы,

Схватит бабу, бутылку, копье и меч…

И Глотка, не сводя с меня глаз, с прежней ухмылкой выбил из столешницы щепки и подхватил:

– Ведь солдат – он всегда солдат!

Похоже, он пел для меня. Закончив, звякнул кружкой о кружку собутыльника и с широкой улыбкой поднял ее в мою честь. Стыдно сказать, он мне нравился. Трудно жить рыбаку, если его волнует судьба червяка.

«Наживка, – напомнила я себе. – Он наживка».

Если не я, его рано или поздно убьет другое. Болезнь, кинжал, вода… – у Ананшаэля не счесть вездесущих тонких орудий. Я приготовила для него милостивую смерть – скорую и безболезненную. Освобожу его от мира в расцвете сил. Наверное, чтобы полюбить, не обязательно навалить вокруг себя по колено мертвых тел, но я за всю долгую дорогу из Рашшамбара не придумала другого способа. Считайте, по недостатку воображения.

Его кружка зависла в воздухе, но я, не отвечая на тост, опустила взгляд на раскрытую ладонь, провела по ней пальцем, а потом быстрым и незаметным движением припечатала к столу. Большинство сказало бы – просто молодая женщина ерзает на стуле, но я рассчитала, что Глотка окажется наблюдательнее большинства. И не ошиблась. Его взгляд замер. Чуть помедлив, он отставил кружку и отодвинулся от стола, собираясь встать. Я незаметно покачала головой, кивнула на заднюю дверь и, приложив палец к губам, встала сама.

Задняя дверь