Он покачал головой и спросил:

– Вы, когда шли на Антрима, ожидали мелодии поживее? Думали потанцевать?

Я снова вернулась к мысли об убийстве. Не знаю, зачем я вышла из храма, но уж наверное не затем, чтобы вместо прекрасной музыки слушать насмешки. Тяжесть двух пристегнутых к бедрам ножей успокаивала, как успокаивает молитва или обещание. Сквозь ткань штанов я очертила ногтем рукоять. Однако предпочтения моего бога хорошо известны: жрец Ананшаэля может убить, верша правосудие, из жалости, даже для чистой бескорыстной радости, но в гневе дары богу не приносят. Гнев обесценивает дар, принижает его.

– Ты первый ушел, – заметила я.

– Мысли мешали сосредоточиться на музыке.

– И о чем же это мы задумались?

Он наконец обернулся. Не скалился, не сверкал глазами. И руки были свободно опущены. И все же так разворачиваются навстречу бою – выдерживая расстояние, расслабляя шею и плечи, перенося тяжесть тела на мышцы ног. Что он побывал в бою, я поняла еще в храме. Сейчас, в десятке шагов от него, я увидела больше: он был боец.

– В горло или в живот? – ответил он, изучая мое лицо.

– Это загадка?

Мужчина покачал головой:

– Загадки уж всяко веселее, чем женщина, подумывающая вогнать тебе нож в живот. – Он поджал губы. – Или в горло.

Внезапно выбитая из равновесия, я замялась. Он и одним глазом мигом увидел меня насквозь. Мне почудилось, что он разглядел под одеждой и тонкие очертания ножей.

– Кто тебя подослал? – спросил он. – Квидис? Шахуд?

Незнакомые имена. Я жила в Сиа с весны, но в городе насчитывались сотни тысяч душ, я же познакомилась хорошо если с парой десятков, да и из тех четверых уже отдала богу.

– Никто меня не подсылал.

– Вранье. Целым глазом я все еще вижу. Ты не случайная прохожая, заглянувшая послушать музыку тысячелетней давности. Ты искала меня. И нашла. И вышла за мной. Один вопрос: что ты станешь делать дальше? – Он склонил голову набок; разбитая губа у него снова лопнула, и он, ощупав ее языком, сплюнул кровь на булыжники. – Надо думать, даже Шахуд не такой дурак, чтобы желать мне смерти.

– Не знаю я Шахуда, – ответила я. – И Квидиса не знаю. Желай я тебе смерти, ты бы уже был мертв.

– Слова влюбленной женщины, – довольно промурлыкала Эла.

Я разглядывала ее лицо и не находила следов трех выпитых кувшинов. Она, даже сидя неподвижно, казалась проворной.

– Не влюблялась я в него. Я была в бешенстве.

Она крутила в пальцах тонкую ножку бокала. В Рашшамбаре бокалами пользовались редко – к чему эта пустая роскошь, когда глиняные чашки служат не хуже? – но Эла обращалась с невиданной посудиной легко и привычно.

– Бешенство, допустим, еще не любовь, но ведет к ней короткой дорожкой.

– Ты еще скажи, что все едино, – выпучила я глаза, – что наслаждение есть боль, ненависть есть любовь…

Эла пригубила вино и отставила бокал точно на очерченный им влажный кружок.

– В конце концов наш бог снимает все подобные вопросы.

Меня уязвила не столько ее уверенность, сколько небрежный взмах руки – она отмахнулась от меня, как от мухи.

– Само собой, – отозвалась я, – однако до конца концов мы еще не дошли. Если бы я спешила к богу, мне нечего было бы делать здесь, незачем создавать предлог для встречи с Руком Лан Лаком.

Она на полмгновения сузила глаза, словно вышла из полумрака на яркий свет. И улыбнулась:

– Ты права, приношу свои извинения. Чтобы смерть имела значение, чтобы имела хоть малый вес, прежде всего необходима жизнь.

– Жизнь у меня была, – огрызнулась я, только теперь заметив, что сменила сторону в споре, и разозлившись на эту перемену.

Эла улыбнулась еще шире:

– Расскажи мне о том мальчике.

– Ему тогда было двадцать четыре. Взрослый мужчина.

Она снова поднесла бокал к губам и блаженно прикрыла глаза.

– Мужчина… еще лучше. Рассказывай дальше!

Идиотизм положения бил в глаза.

Верных Ананшаэля учат поклоняться тишине и теням. Нас учат проскользнуть в оставленное незапертым окно, перерезать горло и исчезнуть, подобно призраку. Капелька яда, размазанная по дну кружки пьянчуги, пронзившая шею стрела с черным оперением – вот образ действий Рашшамбара. А тут я стояла посреди улицы, хвастаясь своим умением убивать.

Любовь была ни при чем, тут Эла ошиблась. Может, она и умела влюбляться, едва смещался центр тяжести, но мое сердце к такому самозабвению не способно. Любви там не было, но что-то и вправду обжигало мне кожу изнутри – что-то сорвало меня с места, что-то непонятное подбивало метать в него глупые насмешки, точно ножи или поцелуи.

Я не заметила этого, когда он садился, но парень, если убрать кровь и синяки, был недурен собой и даже красив. Опухшая щека не скрыла рельефных, смело вылепленных скул. И темная кожа, даже разукрашенная синяками и ссадинами, в свете факелов казалась теплой. И еще кое-что: он был не только красавчик с глазами цвета мха, но и боец – плечистый, жилистый. И не просто боец, а боец, способный прослезиться от хоралов Антрима. Таких, как он, я и в Рашшамбаре не встречала.

Как видно, он не отвечал взаимностью на мои чувства.

– «Желай я твоей смерти, ты был бы мертв»! – Он слизнул кровь с зубов и сплюнул кровавую слюну. – Реплика из мелодрамы середины века. Была недавно в театре?

У меня снова чесались руки схватиться за нож. Чтобы унять зуд, я мысленно повторила строку из древнего гимна Ананшаэлю.

«Смерть – объятия, а не выход».

Этому простому напеву в Рашшамбаре учат детей, и не зря. Те, кто не воспитан в нашей вере, поневоле разрешают свои затруднения без убийств. Обычная женщина плохо представляет, куда воткнуть нож, чтобы пресечь деятельность человеческого организма, и потому даже в гневе далеко не сразу потянется за ножом. Люди, воспитанные за пределами Рашшамбара, с малолетства учатся спорить, торговаться, возмущаться, извиняться, а за клинки берутся лишь в крайности. А для служителей Ананшаэля в ноже нет тайны. Он выглядит простым и очевидным ответом на множество вопросов, а между тем людские споры бога не касаются, и недостойно его путей служить выходом из наших мелких перипетий. Тому и учит гимн. Потому я и вела разговор с Руком Лан Лаком – впрочем, еще не зная его имени, – а не вырезала ему печень за то, что заставил почувствовать себя дурой.

– Если собираешься меня резать, – проговорил он, многозначительно поглядывая на мое бедро, – вытаскивай нож, поцелуй его Кент. Будь у меня