В то время Томас Манн считал себя представителем определенного направления немецкого искусства, «миссия» которого заключалась не в последнюю очередь в том, чтобы удержать аристократическое, свойственное высшему классу понимание культуры в условиях нарастающей демократизации во всех сферах общественных отношений. Он осознавал себя исключительно художником, который подчиняется только законам эстетики и не ввязывается в политику. Более того, немцы казались ему аполитичным народом, которому в целом были чужды демократические принципы и который нашел подходящую для себя форму управления в «пресловутом патерналистском государстве»[49].

Такая позиция, однако, имела свои политические последствия. С началом Первой мировой войны Томас Манн поддался безумию национализма. Его 600-страничное эссе «Размышления аполитичного» местами поражало фёлькиш-нотами: Манн не только отстаивал особые традиции и колорит немецкой культуры, но и на фоне веймарского классицизма, немецкого идеализма и эстетики немецкого романтизма поднимался до чувства превосходства над другими национальными культурами. Поэтому любое заимствование какого-либо влияния из-за рубежа он рассматривал как ослабление и унижение немецкого идеала. Художники-космополиты, которые, как и его брат Генрих, рассматривали культуру как безграничное сплетение влияний и традиций, превращались для него в ожесточенных врагов.

Еще 10 лет назад, в 1922 году, в речи «О немецкой республике» он признавал себя приверженцем демократических ценностей и интернационалистской культуры. Для подобного поворота существовали скорее политические, чем эстетические причины. Томас Манн был в ужасе от националистического насилия первых послевоенных лет, которое выражалось в убийствах и попытках переворота. На фоне потока кровавых злодеяний он открывает для себя суть демократической республиканской идеи, а именно мирное урегулирование конфликтов путем компромисса. Он подчеркивает, что именно в этом и заключается «немецкость», поскольку она является «либеральной в понятии человечности, толерантной к культурам и миролюбивой», а не агрессивной, изолирующей и разрушительной.

Однако из протеста против его лекции о Вагнере ему становится ясно что его используют в качестве мишени для изолирующей агрессии национализма. Он считает себя представителем Германии и немецкой культуры, поэтому ему очень тяжело. Хотя жестокость и ненависть нацистов к евреям всегда наводили на него ужас, теперь, когда он вынужден эмигрировать, в минуты слабости он тайно спрашивает себя, возможно ли как-то договориться с гитлеровцами и на каких условиях. В дневнике он записывает эти депрессивные рассуждения, и они нагоняют страх: «Восстание против еврейства до некоторой степени я еще мог бы понять, – отмечает он, – если бы потеря контроля над немцами со стороны еврейского духа не была столь тревожной для последнего и если бы немецкий народ не был столь глуп, чтобы подстричь меня под одну и ту же гребенку и изгнать вместе с ним».

Эта пугающая, эгоистическая антисемитская мысль звучит так, будто Томас Манн действительно был готов смириться с изгнанием евреев из Германии, если бы его не подсаживали к ним в лодку и позволили бы ему беспрепятственно остаться в стране. Его причудливая формулировка о «контроле над немцами со стороны еврейского духа» уже показывает, насколько в стороне от политики он оставался, несмотря на свою приверженность Республике. Еще менее постижимой кажется его запись в дневнике в момент отчаяния, если учесть, что жена Томаса Манна и ее родители – евреи по происхождению.

* * *

Эпидемия гриппа идет на спад. Число новых случаев заражения в Берлине снижается до менее 1000 в день.

В Веддинге (район Берлина) четверо мужчин нападают на 46-летнего коммуниста, металлиста по профессии, и убивают его.

Охранные отряды для писателей

Воскресенье, 12 февраля

Бернгард Руст, новый глава прусского Министерства культуры, принял решение: он назначает Франца Ульбриха, доселе художественного руководителя в Веймаре и опытного театрального режиссера, директором «Шаушпильхауса» на Жандарменмаркт. В качестве главного драматурга к нему приставляют Ганса Йоста, который, если верить слухам, как руководитель присутствовал при принятии этого решения: ему предстоит следить за тем, чтобы афиша соответствовала национальным интересам. В прошлом году в Веймаре Ульбрих поставил посвященную Наполеону драму «Сто дней» Бенито Муссолини и Джоваккино Форцано, на премьере присутствовал Адольф Гитлер. Первой крупной постановкой, запланированной новым дуэтом руководителей, станет пьеса Йоста «Шлагетер» – премьера приурочена ко дню рождения Гитлера 20 апреля.

* * *

Бернард фон Брентано не может смириться со своим мучительным бездействием: начиная с 30 января он хочет что-то предпринять, только не знает, что. Ему 31 год, он сухощав, немного неуверен в себе и еще не успел стать известным писателем. Но у него отличные связи. Отец занимал должность министра юстиции и внутренних дел в Гессене и собственным примером дал сыну понять, как важно заводить нужные контакты. Первым наставником Брентано был Йозеф Рот: в 1925 году он устроил его на работу в берлинскую редакцию «Франкфуртер Цайтунг». Позже Брентано познакомился с Брехтом, увлекся марксизмом и подумывал вступить в КПГ, которую Йозеф Рот отвергал так же радикально, как и нацистов. Рот, как обычно, отреагировал безжалостно, разорвав дружбу с Брентано и объявив его заклятым врагом: «Он один из тех трех-четырех людей, которых я мог бы убить с тем же безразличием, с которым тушат сигарету».

Благодаря дружбе с Брехтом – они планировали вместе основать журнал – перед Брентано открылось множество дверей в мир левых писателей и журналистов. Он быстро завязал тесные отношения с Анной Зегерс, Леонгардом Франком, Альфредом Дёблином и Иоганнесом Р. Бехером, недавно вошедшими в состав Центрального комитета КПГ, а также с Хеленой Вайгель, Генрихом Манном, Германом Кестеном и Рудольфом Ольденом из газеты «Берлинер Тагеблатт».

Он пригласил всех к себе домой на частную писательскую встречу на Будапестерштрассе между Курфюрстендамм и Тиргартеном, и все пришли. Квартира расположена в задней части дома. Высокие потолки, широкие светлые окна выходят в заросший травой двор.

Гитлер уже две недели как у власти, и нет никаких сомнений, что он будет ей злоупотреблять. Как им, писателям, на это реагировать? В этом и хочет разобраться Брентано. Стоит ему открыть любую газету, как он тут же обнаруживает чертовски веские причины для страха. В прошлом году он опубликовал книгу-репортаж «Начало варварства в Германии» – единственную на тот момент полемику против нацистов. Конечно, он осознает, что возглавляет список авторов, с которыми Гитлер хочет свести счеты. Что им, писателям, делать? Какие возможны стратегии? Как им себя вести?

Воинственнее всех реагирует Брехт. Он уже достаточно ощутил на себе смену власти. Не только постановку «Высшей меры» останавливает полиция в Эрфурте, но и премьеру «Святой Иоанны…» запрещают в Дармштадте.