их оппоненты тут же аннулировали с помощью несколько сомнительной юридической экспертизы. В знак протеста приверженные националисты, члены Академии Эрвин Гвидо Кольбенхейер, Эмиль Штраус и Вильгельм Шефер подали в отставку, что газеты назвали триумфом левых авторов. Сотрудничество внутри Академии стало более гармоничным, но отдел литературы – еще более уязвимым для атак своих правых, националистических оппонентов.

Около шести Манн прибывает на Паризерплац. Пасмурный, дождливый зимний вечер – зато, по крайней мере, утих безжалостный мороз последних дней. Академия ютится между выдающимся вперед отелем «Адлон» и великолепным фасадом дворца Врангеля. Но и неприметной ее не назовешь. Она расположилась на одной из самых заметных площадей города; когда-то здание принадлежало семье камергера фон Арнима. В этих стенах вырос его сын, поэт Ахим фон Арним. С тех пор дом полностью перестроили, но он сохранил свое чинное, аристократическое притяжение. Манн заходит через боковой вход с торжественно широкими ступенями, пересекает фойе, поднимается по главной лестнице в верхний вестибюль и к залам заседаний.

Из 34 членов отдела литературы приходят пятеро. Плюс Александр Амерсдорфер, который, будучи первым секретарем Академии, всегда в какой-то степени выполняет роль наблюдателя. Нельзя сказать, что Генрих Манн разочарован: у него не было никаких ожиданий. Лишь за редким исключением заседания собираются более многочисленным составом. Но в свете политического потрясения предыдущей недели незаинтересованность членов отдела встретиться и, возможно, скоординироваться с коллегами на заседании Академии немного удивляет.

Заняв места в слишком просторном зале заседаний, немногочисленные явившиеся быстро проходятся по темам. Альфред Дёблин сформулировал короткую ноту протеста. Он зачитывает ее, но не советует публиковать. Речь идет о важном, возможно, даже центральном вопросе, с которым отдел в конечном итоге так и не смог разобраться: недавно критик Пауль Фехтер опубликовал очерк по истории литературы под названием «Поэзия немцев». Массивный том выходит большим тиражом в книжном объединении. Но работа носит настолько безудержно антисемитский и националистически предвзятый характер, что Академия считает себя обязанной предостеречь от нее читателя. Некоторые из самых важных и наиболее читаемых еврейских авторов, такие как Лион Фейхтвангер, Стефан Цвейг и Курт Тухольский, в ней даже не упомянуты; другие, такие как Эрнст Толлер, Карл Штернхейм или Якоб Вассерман – лишь краткими, общими фразами. Но в первых черновиках ноты протеста уделялось столько внимания книге Фехтера, что казалось, будто Академия не критикует ее, а скорее радуется ее публикации. Тогда Готфрид Бенн написал другую версию, которая заходила издалека и была направлена не против одного Фехтера, а против реакционных культурных тенденций в целом. Теперь текст звучал местами настолько запутанно и высокопарно, что Альфреда Дёблина попросили переработать его еще раз.

Деликатная просьба, потому что Бенн – сверхчувствительный человек с элитарной самоуверенностью, который не особо понимает, почему написанный им текст нуждается в пересмотре. Поэтому на сегодняшнюю встречу он даже не явился. Дёблин должным образом объяснил непонятные места в наброске Бенна – правда, политический климат успел претерпеть большие изменения, и то, что несколько дней назад было культурно-политическим заявлением, теперь неизбежно будет воспринято как прямые нападки на нового канцлера рейха. Поэтому Дёблину не остается ничего другого, кроме как предостеречь от написанной им самим ноты протеста, чем он заслуживает всеобщее одобрение своих коллег. Отдел литературы вынужден признаться, что в последние недели до прихода Гитлера к власти тратил свое время на обсуждение отзыва о низкосортной книге, который он теперь даже не решается опубликовать, когда тот готов.

Позже, когда Генрих Манн садится писать брату в Мюнхен, чтобы сообщить о решениях отдела, ему за все это настолько стыдно, что он всего в одном предложении упоминает о своем без всякого шума погребенном отзыве. Вместо этого он сообщает о втором заседании вечера, где обсуждались переговоры с Министерством культуры Пруссии о новой литературной премии. Особенно горячие споры велись вокруг состава жюри.

Но больше всего в письме его волнуют не дела Академии, а конгресс «Свободное слово», организаторы которого без спроса записали Манна в соорганизаторы. «Все это – наглое издевательство», – пишет он брату, предупреждая, что и его втягивают в это: «Согласно программе, ты “предположительно” читаешь вступительную речь». Он настоятельно просит брата не принимать участие в мероприятии, которое изначально обречено на провал: «Самое лучшее, что еще может случиться, – это запрет конгресса. Но, возможно, его разрешат, чтобы доказать, насколько бессильно наше сегодняшнее несогласие».

* * *

Гинденбург издает Чрезвычайный указ об установлении упорядоченных правительственных отношений в Пруссии и распускает прусский парламент. Новые выборы назначены на 5 марта, в один день с выборами в рейхстаг. Чрезвычайный указ дает Герингу власть как временному министру внутренних дел Пруссии и право распоряжаться прусской полицией и администрацией.

В Дуйсбурге обстреливают похоронную процессию эсэсовца, убитого 1 февраля. Полиция и участники похорон открывают ответный огонь. В перекрестном огне погибает непричастный человек. В Гарбург-Вильгельмсбурге трое национал-социалистов убивают 27-летнего рабочего, когда тот выходит из социал-демократического клуба.

Гадкие, мелкие, приверженные насилию натуры

Пятница, 10 февраля

В восемь часов Гитлер в ходе избирательной кампании выступает с первой большой речью перед публикой из примерно 10 тысяч человек в Берлинском дворце спорта на Потсдамерштрассе. На нем форма СА, поэтому он выступает не как рейхсканцлер, а как глава НСДАП, призывающий голосовать за его партию. Тем не менее Геббельсу удается обязать все немецкие радиостанции транслировать это мероприятие на всю страну.

Речь Гитлера соответствует программе, но почти не раскрывает ничего конкретного о ее содержании. Выступление наполнено высокопарными метафорами и многообещающими словами – сигнальными словами, которые он ритмично повторяет, даже если предложения теряют от этого смысл. Он торжественно клянется «построить эту нацию на немецком крестьянине как краеугольном камне жизни любого народа. Бороться за немецкое будущее – значит, бороться за немецкую землю и за немецкого крестьянина. Он обновляет нас, дает нам людей в городах, на протяжении тысячелетий он остается нескончаемым источником, и его необходимо сохранить. Перейдем ко второй основе нашей нации – немецкому рабочему, тому немецкому рабочему, который в будущем уже не должен быть чужаком в немецком рейхе и которого мы хотим вернуть в общество нашего народа, для которого мы откроем ворота, чтобы он мог войти в немецкое общество как носитель немецкой нации».

Между строк несвязно блуждает общая, но ощутимая политическая угроза: Гитлер планирует бороться «против симптомов нашего парламентско-демократического строя».

И он снова возвращается к покачивающемуся ритму высокопарных слов. Его цель, вбивает он собравшимся, – «восстановление чистоты нашего народа. Чистоты во всех сферах нашей жизни, чистоты нашего руководства, чистоты общественной жизни, а также