Шрифт:
Закладка:
Затем, между прочим, Сталин прибавил:
«Ещё больше допустила его (онемечивание. – С.К.) Екатерина, и дальше. Разве двор Александра I был русским двором? Разве двор Николая I был русским двором? Нет, это были немецкие дворы. Замечательным мероприятием Ивана Грозного было то, что он первый ввёл государственную монополию внешней торговли. Иван Грозный был первый, кто её ввёл, Ленин – второй…»
Сталин был, конечно, прав. В дореволюционной истории Российского государства – после провозглашения его самодержавным в эпоху Ивана Грозного – было лишь два великих подлинно национальных вождя – сам Грозный и Пётр. Екатерина здесь стоит всё же особняком.
Относительно «королевского войска» надо также знать, что ещё 3 октября 1550 года Иван издал знаменитый указ об образовании особого разряда «помещиков детей боярских лучших слуг» «числом тысяча человек» (фактически их было 1078 человек), получивших поместья под Москвой (возможно – в рамках реалистического переосмысления идей Ермолая-Еразма). «Боярские дети» – в феодальной иерархии низший разряд, составили «царев и великого князя полк». Это была личная гвардия Ивана – нечто вроде предшественников петровских преображенских сержантов, которые составляли резерв руководящего состава как военного, так и гражданского управления. Идею появления «царева полка» связывают иногда с именем второй жены Ивана – кабардинской княжны Марии, однако она появилась на Москве через десять лет после формирования личного полка Ивана.
Если же возвращаться к опричнине и иметь фактическую сторону дела, то начало опричнине было положено в январе 1565 года, когда царь, возвратившись в Москву после месячного пребывания в Александровой слободе, объявил о разделе государства на «Земщину» и «Опричнину». И этому предшествовали важные и бурные события…
В 1558 году Иван начал Ливонскую войну, целью которой был выход на Балтику и обеспечение возможности широкой и удобной торговли с Европой, в чём Русь нуждалась жизненно. После первых побед начались трудности, а почему – позднее станет ясно. Недовольные, которых никогда на Руси мало не было, стали роптать, причём недовольные были во всех слоях, что тоже понятно. Простой народ от геополитических проблем был далёк, и зачем надо тащиться в балтийские дали, а вместе с тем нести тяготы, не понимал. Наиболее же опасной была оппозиция княжат, бояр – кое-кто из них вообще бежал в Польшу и Литву, то есть прямо изменил.
Одной из наиболее чувствительных стала измена юрьевского (дерптского) наместника князя Андрея Курбского. В апреле 1564 года после секретных переговоров с литовским канцлером Радзивиллом и королём Сигизмундом II Августом он перебежал на сторону поляков. Курбский выдал всех ливонских сторонников Ивана и московских агентов при польском дворе, с которыми сносился как доверенное лицо Ивана, вошёл в королевскую раду (откуда и возник термин «избранная рада» в его послании Грозному) и в том же 1564 году возглавил одну из польских армий.
Измена Курбского была не единственной, и все бежавшие имели на Москве влиятельную, связанную с государственным руководством, родню. Стоящие во главе приказов дьяки тоже были недовольны. Происходя из служилого дворянства, в системном смысле они противостояли родовому боярству, но психологически и житейски скорее тяготели к нему. Из «грязи» многим хотелось выбиться не куда-нибудь, а в «князи».
В конце 1564 года Грозный удалился в Александрову слободу и там объявил, что отрекается от престола, гневаясь на духовенство, бояр, детей боярских и приказных людей. Это был сильный и точный ход, и вряд ли это был личный ход Грозного. Скорее можно предполагать, что всё было обдумано, взвешено и заранее обговорено с той частью руководящей светской и церковной элиты, которая была на стороне царя.
3 января 1565 года в Москву были привезены две грамоты. В грамоте, адресованной митрополиту Афанасию (вскоре он, сославшись на болезнь, удалится в Чудов монастырь и уступит кафедру Филиппу), были «писаны измены боярские, и воеводские, и всяких приказных людей», которые обвинялись в том, что они «его государьства людем многие убытки делали и казны его государьские тощили (истощали. – С.К.), а прибытков его казне… не прибавливали».
Царь обвинял бояр в том, что они раздавали государственные земли по дружбе и родству, собирали себе «великие богатства», но не хотели «радети» «о государе и его государьстве и о всем православном християнстве», а вместо того, чтобы защищать страну «от крымского и от литовского и от немец», стали удаляться от службы. Церковных же иерархов Иван обвинял в потакании боярам и заявлял, что «не хотя (не желая. – С.К.) их многих изменных дел терпети, оставил свое государьство…»
Почему-то историки, описывая эту ситуацию, не подчёркивают вполне очевидную вещь: Иван не мог выдвигать голословные обвинения… Неконкретные обвинения повисали бы в воздухе, а если бы царь возводил на верных слуг Отечества напраслину, то его «выстрел» оказался бы холостым и даже мог сработать против него. А на Москве все сразу всполошились, стали обсуждать ситуацию и тут же снарядили в Александрову слободу депутацию. Значит, знала кошка, чьё сало съела?
Тем более что вторая грамота была адресована «к гостем же и к купцом и ко всему православному крестианству града Москвы». То есть Иван обращался не только к иерархам и феодалам, но и к торговым «верхам» в лице наиболее влиятельной их части – «гостей», и к посадским людям. И вот им-то царь сообщал, чтобы они «себе никоторого сумнения не держали, гневу на них и опалы никоторые нет». Это был особенно блестящий и беспроигрышный ход! Причём Иван особо велел «перед гостьми и перед всеми людми… прочести» его грамоту думным дьякам Путилу Михайлову и Андрею Васильеву. Возлагая персональную ответственность за доведение грамоты до всех москвичей на конкретных лиц, царь обеспечивал гарантию того, что его повеление будет исполнено.
Царские послания обсуждали, конечно, не на вече, но обсуждали активно, причём как боярство, так и купцы просили, чтобы он «государьства своего не оставлял». Но если феодалы лишь признавали, что царь волен «в животе (жизни. – С.К.) и
