Вот же сучья жизнь; ведь были времена, когда и он вот так носился с сыном, поправлял ему воротничок, забирал из школы. Теперь все ушло. Следующим летом после долгих уговоров Ваня сдастся, уедет в Москву или Ленинград, а Фролов с Леной разойдутся по комнатам с чувством выполненного долга.

Они закончат ремонт, встанут в очередь на румынский сервант. Потом, может быть, начнут копить на машину. Проживут остаток своих дней, периодически встречаясь в коридоре и в ванной. Ванька будет приезжать на каникулы, потом найдет себе кого-нибудь в Москве, женится, устроится на работу. Фроловы будут ходить в гости к Егоровым и тужиться, изображая какую-никакую пару. Егоров продолжит зубоскалить. Ляля продолжит с ним мучиться. Квартира Фроловых потом достанется Ване или Ваниным детям — при условии, что те захотят в ней прописаться. Потом они придумают хитрую схему с разменом и доплатами, чтобы жить в Москве или Ленинграде.

И это — хороший исход, правильный исход. Он с детства знал, что именно так и следует жить: обязательно в браке, твердо стоя на ногах, думая о будущем, все отдавая детям. А куда еще деваться? Нет других путей, колея одна, и с нее не съехать. Теперь он почти добрался до нужной цели, и вроде жаловаться было не на что.

Почему же было так паскудно, так мерзко на душе, будто приближалось что-то жуткое, а он ничего не мог сделать? С трудом сбросив морок, Фролов выбросил бычок в урну. Подъехал трамвай. Пытаясь справиться с накатившей печалью, Фролов смотрел в окно и убеждал себя, что надо собраться. В окне проплывала нескончаемая серая хмарь. Он закрыл глаза на пару минут и глубоко вдохнул. Лерочка тронула Фролова за рукав и спросила:

— Вам плохо?

Фролов открыл глаза.

— Мне хорошо.

Трамвай тряхнуло на повороте.

— Держись за поручень, — сказал Ебелкин Лерочке.

Все втроем сдвинулись ближе к окну на задней площадке. Фролов обвел взглядом трамвай и вдруг увидел Юдина. Тот сидел у пыльного окна в середине трамвая, повернувшись вполоборота, и разговаривал с двумя студентами. Он был веселый, встрепанный, в какой-то дурацкой куртке и что-то увлеченно вещал, размахивая руками. Студенты смеялись.

— Лера права, Палыч, — донесся издалека голос Ебелкина. — Что-то ты сам не свой.

Фролов перевел взгляд на Ебелкина.

Заметил? Не заметил?

— А… да это мигрень.

— О-о-о, у меня у тетки такое было. Ей, кстати, неплохо помогал компресс с уксусом. Ты попробуй, штука стоящая.

Юдин поднял взгляд и увидел Фролова. Он моргнул и как будто слегка улыбнулся, но улыбка тут же потухла. Фролов отвел глаза.

Трамвай, дребезжа, свернул направо. Фролова прижало к стеклу. Теперь он не видел Юдина, но почему-то был уверен, что тот все еще на него смотрит. Взгляд пронизывал Фролова сквозь куртку, забирался под рубашку и обжигал лопатки.

На следующей остановке студенты попрощались с Юдиным и вышли. Ебелкин тоже засобирался. Он пожал руку Фролову, еще раз поблагодарил за план сверки и дал рецепт компресса. Фролов пообещал, что запомнит, и тут же забыл. Он цеплялся взглядом за белые банты Лерочки, пока глаза не стали слезиться. Потом банты исчезли из виду. Не было такого занятия, которое спасло бы Фролова от неизбежного. Помедлив, Юдин встал, подошел к дверям и схватился за тот же поручень, что и Фролов.

Притворяться, что не заметил знакомого, было уже невозможно, и теперь Фролов размышлял, поздороваться или нет. Наверное, надо. Хорошо бы даже пошутить, да еще как-нибудь особенно смешно и легко, чтобы стало понятно, что тот эпизод в квартире Юдина был недоразумением, которое осталось в прошлом.

Но здороваться было уже поздно. Слишком надолго растянулась эта треклятая пауза. В какой-то момент трамвай тряхнуло, рука Юдина сползла вниз по поручню и дотронулась мизинцем до руки Фролова.

Сначала Фролову показалось, что это случилось без умысла. Сейчас Юдин уберет руку, иначе будет нехорошо. Секунды шли, а Юдин не двигался. Так они и ехали, не глядя друг на друга.

Кожа у Юдина была горячей, как печка; Фролову показалось, он весь излучал тепло. У Фролова внутри сжалась невидимая пружина и гудела, гудела в каждой клетке тела. Трамвай подъехал к остановке «Улица Карла Либкнехта». Юдин поднял голову и посмотрел на Фролова с вопросительным выражением.

«Что ты смотришь? — подумал Фролов. — Что смотришь, собака, что еще тебе надо?»

Дверь открылась. Рука Юдина медленно, будто нехотя соскользнула с поручня. Он вышел на улицу, и двери трамвая захлопнулись за его спиной. Сквозь стекло Фролов смотрел, как Юдин стоит на остановке, сунув руки в карманы, и провожает взглядом трамвай.

Значит, не показалось.

Не выдумал — все было настоящее. Путей к отступлению нет; один раз понял — и теперь обречен нести непосильное знание, дурман и стыд, вину и тягу.

После ужина Фролов, как всегда, помыл посуду, ожесточенно стирая щеткой черный налет с видавшей виды чугунной сковороды. На кухню общежития вплыла соседка баба Клава и сосредоточенно помешала рыжее варево, кипящее на плите. От варева по всей кухне распространялся едкий пар. От него слезились глаза и запотевали окна.

Баба Клава ревностно посмотрела в раковину — не стибрил ли Фролов чужие тарелки, — и, убедившись, что не стибрил, со скучающим видом вернулась к вареву.

— Пап!

От неожиданности Фролов вздрогнул и уронил тарелку в раковину. Тарелка треснула пополам.

— Черт…

— Извини, — сказал Ванька. Он стоял в дверях кухни с кедами в одной руке и шнурками в другой — видимо, собирался опять убежать к своей Оксане. Фролов выбросил осколки в мусорное ведро.

— Тебе чего?

— Мама просила передать, что ей передали… то есть она передает… короче, комиссия придет завтра.

— Какая еще комиссия?

Ваня скрючился в дверном проеме, пытаясь вдеть шнурки в дырочки на кедах. От усердия он даже язык высунул.

— Там что-то насчет квартиры. Говорят, придут проверять жилищные условия.

Фролов закрыл дверь шкафчика, где стояло мусорное