колено и стал застегивать крепление ножен на правой щиколотке; штаны он еще не надел, и над полом застенчиво покачивался его член с длинной, остроконечной крайней плотью, сморщенный и, по мнению Поло, гадостного вида. Из ножен выглядывала деревянная рукоять огромного ножа с широченным лезвием, почерневшим от старости и зазубренным. «Что это за хрень?» – спросил Поло. «Боевой нож», – ответил этот дурень. «Тоже у дедушки стырил?» «Нет, – сказал толстяк, оглядывая крепление. – Мой собственный, дед подарил когда-то. Он принадлежал его отцу, тот с ним на войне был». На какой, хотел было спросить Поло, но тут у него в желудке забурлило, и кишки свело, теперь уже захотелось и по большой нужде – от нервов, надо думать. Он напряг мышцы и стал переодеваться. «Готов?» – спросил толстяк. На вид он был спокоен, однако голос, сука, подрагивал. «А пистолет? – Толстяк показал себе на ширинку. – «Глок»?» – спросил Поло, показав ему средний палец. Франко засмеялся визгливо – казалось, пила вгрызается в железо. «Заряжен, – объяснил он, – ношу в нагрудном кармане». Они натянули чулки на головы. Ощущение было ужасающее, мучительное. Глянув друг на друга, оба прыснули – такой нелепый у них был вид. Купить нитяные перчатки они забыли, а потому пришлось надеть хирургические, из латекса, в которых сразу вспотели руки. Одежду сунули в пакет, а пакет, выходя, бросили в стоявший у ворот гаража мусорный бак.

Все, что происходило потом, между тремя и семью часами пополуночи в один из последних понедельников июня, Поло будет вспоминать как вереницу почти безмолвных мгновений: ледяной дождь, тяжелыми крупными каплями бивший по их закрытым лицам; желание облегчиться, перемешавшееся со страхом в тот миг, когда через незапертую, как и предвидел толстяк, дверь вошли на кухню; обилие мебели – кресел, диванов, столиков, этажерок и ламп – в гостиной, залитой холодным светом, который вроде бы исходил из потолочного плафона; кремовый ковер на полу; прохлада кондиционированного воздуха, от которой немедленно защипало в носу и заложило грудь; испуганное лицо Энди, привскочившего в кровати, когда они отворили дверь в его комнату на первом этаже, рядом с лестницей; его худенькое тело, выгнувшееся под тяжестью их обоих, когда они прижимали его к кровати, чтобы обездвижить; то, как трудно было обматывать клейкую ленту вокруг него, стараясь стянуть ею сильные ноги мальчика, выкручивая его безволосые руки за спиной, раздирая ему челюсти, чтобы открыть рот, откуда рвались придушенные рыдания, и сейчас же заткнуть его наволочкой; лестница, по которой они поднимались в полной темноте; полуоткрытая дверь в комнату младшего брата; груды игрушек на полу, как в рождественской сказке; пустая кровать, сброшенное одеяло; застывший на пороге хозяин дома, его лицо, исказившееся при виде их, вскинутые руки, вспыхнувший в спальне свет; дверь, после короткой борьбы отброшенная к стене; ствол пистолета у самого лица Поло; проснувшаяся сеньора Мариан на краю кровати, маленький Мики плачет у нее на руках, спрятав лицо в ложбинке ее грудей; Мароньо, закрывая их своим телом, умоляюще простирает руки: забирайте все, слышит Поло, стягивая скотчем его запястья и щиколотки, забирайте все, я вам отдам ключи, ключ от сейфа, забирайте все, что хотите, но, пожалуйста… и все это – под плач жены и плач перепуганного малыша и истерический крик толстяка, требующего замолчать: заткнитесь все, вашу мать, заткнитесь, вы мешаете мне думать, как будто не знал, что там будет дальше, и Поло, честно сказать, этого тоже не помнил: забери ребенка, крикнул вдруг толстяк, забери и уведи вниз, к брату, нечего ему тут делать; огромные глаза женщины, узнавшей их, несмотря на чулки и весь прочий маскарад; сила, с которой она прижимала к себе, не отдавала Мики, не обращая внимания на пистолет; и необычная мягкость, с которой Поло вдруг обратился к ней: сеньора, не беспокойтесь, я пригляжу за ним, отведу его к брату, обещаю вам; и то, как затряслись ее вдруг опустевшие руки; и ее помертвевшие губы, окруженные морщинами; и рыхлая, веснушчатая кожа ее грудей, видных в вырезе атласной ночной сорочки; грохот выстрела, ранившего Мароньо в голову – грохот, заполнивший всю комнату, весь дом, всю залитую дождем улицу, наверняка весь комплекс и докатившийся до самого что ни на есть центра Бока-дель-Рио, – меж тем как тело его рухнуло на ночной столик, и на месте выбитого глаза распустился диковинный кровавый цветок; и то, как придушенно крикнула Мариан еще до того, как толстяк стал угрожать ей пистолетом; и как барахтался ребенок в руках Поло, как лягал его в икры босыми ножками; и как толстяк деликатно прикрыл дверь в спальню; и как внезапно сник Мики, оказавшись наедине с Поло в темном коридоре; и непростое возвращение в комнату Энди: хрупкое тело его корчилось на полу: спина выгнута, грудь вздымается и опадает в попытках вдохнуть воздух через не заклеенные скотчем, окровавленные ноздри, а из носу Мики текут сопли, и Поло приходится вытерать ему нос грязными носком, прежде чем опуститься перед ним на колени и стянуть ему запястья клейкой лентой; какой ужас вспыхнул в прозрачно-зеленых глазах, когда Поло заставил его открыть и сейчас же закрыть рот, стиснув зубами скрученный носок, а в голове все звучал голос толстяка: убери мальца отсюда, тащи его вниз, ко второму, нечего им на это смотреть, пока он обматывал новыми и новыми витками скотча рот Мики, глаза которого набухли слезами, а из носу снова потекло, а потом проделывал то же самое с Энди, покрывая его лицо клейкой лентой, пока не осталось ни сантиметра розовой кожи: нечего им на это смотреть; и то, как захлестнуло Поло нестерпимое желание выпить, когда он завершил свои труды с детьми и вышел в коридор, закрыв за собой дверь; и побагровевшее лицо толстяка, встретившего его без штанов и без чулка на голове, когда Поло, вытянув для храбрости полбутылки белой текилы из запасов Мароньо, наконец решился спросить, что там дальше по плану, а то он забыл; и то, как сотрясались от рыданий крупные, тяжелые, с подрагивающими, как на вымени, темными сосками, груди Мариан, которая в одних розовых трусиках съежилась в углу; а по другую сторону кровати – торчащие из-под покрывала ноги Мароньо, и расплывшееся по белой ткани кровяное пятно, и то, как толстяк в ярости метался по спальне, вопя: помоги ее связать, это трудней, чем я думал, она не дается, держа в правой руке пистолет, а левой дергая и теребя полуопавший член и вперив совершенно безумный взгляд в сеньору; и то, как ее еле слышный голос молил Поло, покуда он стягивал ей запястья лентой: Поло, помоги нам, не делай этого, Поло, ты ведь хороший, я знаю, помоги нам, прошу тебя, а Поло опустился на одно колено, чтобы ловчей было скрутить и лодыжки; и то, как толстяк в бешенстве пнул его ногой в спину: тебе же сказано – только руки, как я ее буду трахать со связанными ногами? и вытащил из чехла нож, чтобы перерезать скотч на щиколотках, и как ворковал над ней, пытаясь успокоить: любовь моя, сокровище мое, все будет хорошо, только пососи мне немножко, ладно, ну, чуточку, да? и как Поло метнулся на первый этаж, к бару, чтобы заглушить боль от зверского пинка в спину, полученного от жирного придурка; и страстные поцелуи, которыми он впивался в каждую откупоренную бутылку; и то, как бродил потом по дому, собирая ценные вещи –