решив, что все это пустяки, полная ерунда, не предупредил сеньору Мариан, чтоб ей пусто было, и продолжал видеться с толстяком, даже когда тот раздобыл пистолет.

Пистолет, разумеется, принадлежал деду – черный, массивный «Глок 19», здоровенная дура. Старик обожал оружие: у него имелся еще и револьвер, однако лично он предпочитал «глок», который и весил меньше, и бил точнее. Ну-ка дай глянуть, сказал Поло, когда толстяк вытянул из кармана эту пластмассовую, матовую штуку, похожую на игрушку, – ясно же было, что толстяк прикалывается, и если нажать на спуск, из дула вылетит пламя зажигалки или струйка воды. Однако толстяк придурился, будто не слышит, и не дал Поло как следует разглядеть пистолет, смутно черневший в его маленьких пухлых ручках, потому что на ступенях было темно. Помимо этого, этот придурок попытался покрутить его на указательном пальце, как ковбой в вестерне, но ни хрена у него не вышло – пистолет выскользнул и брякнулся на каменные ступени. «Эй, поаккуратней!» – завопил Поло, вскакивая. Толстяк расхохотался: «Не ссы, он не заряжен», – и наклонился поднять. «Болван, раз в год бывает, и палка стреляет», – ответил Поло, отскочив метра на два. «Да успокойся, он не заряжен», – объяснил Франко и в доказательство защелкал затвором, несколько раз оттянув и отпустив его. Оттуда, где стоял Поло, ничего было не разглядеть. «Стырю у деда патронов – и мы с тобой опробуем его. Дед научил меня стрелять. Увел на берег, где никого не было, и мы с ним долго садили по бутылкам. Издали он попадает, а если вблизи – то ни черта не видит», – Франко нервно прокашлялся и вытер слюни той же рукой, в которой держал оружие.

Поло с опаской подошел поближе. Он все еще подозревал, что все это – шуточки, что пистолет ненастоящий и толстяк его дурачит. Невозможно было представить себе, как дед Франко – глубокий старец, сгорбленный и иссохший, с седыми реденькими волосиками, зачесанными поперек голого черепа, – палит из пистолета. Это же чистый цирк. Ему бы старинные монеты собирать или бабочек на булавки накалывать – да что угодно делать, только не пистолетом махать. «Дай глянуть», – снова попросил Поло, протягивая руку. Толстяк улыбнулся и навел на него оружие. «Не смей целиться в меня, полудурок!» – крикнул Поло. «А-а, боишься?» – заржал тот. «Боюсь твоей глупости», – пробормотал Поло, не опуская вскинутые руки. Франко наконец сдался и встал со ступени, взял пистолет за ствол и протянул Поло. Пистолет оказался легким. В темноте, где заполошно заливался хор всяких тварей из мангровой рощи, Поло захотелось устроить представление – он ухватил пистолет двумя руками, как полицейские в кино, прицелился толстяку в живот и нажал на спуск, крикнув «Бах!», но тот даже не шевельнулся. «Не дури, давай по-настоящему. Он громко бьет?» – спросил Поло. Франко пожал плечами, или ему так показалось в темноте: «Придумаем что-нибудь». «Что? Не мямли, говори толком». «Можем подушку на ствол надеть как глушитель или резиновую перчатку, знаешь, хозяйственную, я в интернете читал». «Чушь какая, – ответил Поло и снова нажал на спуск, – бах! Получай, гад, подыхай, тварь поганая!» «Ну, ладно, ладно, давай сюда, – сказал толстяк, – а то ты больно раздухарился». «В заднице у тебя больно», – отвечал Поло, расплывшись в широченной довольной улыбке, но пистолет вернул. Он не обратил внимания, что руки у него тряслись, когда он подносил ко рту бумажный стаканчик с тростниковым пойлом. Потом закурил и, чтобы скрыть свое возбуждение, стал стряхивать еще не наросший пепел. Толстяк заботливо опустил предохранитель, прежде чем сунуть пистолет за туго натянутый пояс бермудов. «Совсем иначе себя чувствуешь, когда вооружен», – сказал он со вздохом. «Хоть бы ты себе яйца отстрелил», – ответил Поло и от хохота согнулся вдвое. Впервые он говорил толстяку то, что думал, и чувствовал небывалую свободу. Франко поглядел на него с удивлением, но через миг сам уже залился своим пронзительным и потешным хохотом, от которого Поло обуяло еще большее веселье, так что, в конце концов, оба в истерике повалились на трухлявые ступени: смех гулким эхом отдавался среди грязных развалин.

«Все очень просто, – сказал Франко, когда они наконец успокоились. – Входим в дом, вяжем мужа и детей, затыкаем им рты, а потом приказываем Мариан раздеться». «Да на кой черт мне это нужно», – сказал Поло, слегка покривив душой, потому что в душе-то этой ему хотелось взглянуть на голую донью – просто так, из чистого любопытства и чтобы рассеять сомнения. «Ну и ладно, я этим займусь, а ты делай, что хочешь», – продолжал толстяк. Поло промолчал. Он продолжал пить, пока резкий вкус не притупился, а шорох дождя вокруг и звуки, долетавшие до него из развалин – наверно, это сновали в сорняках ящерицы или ползал краб, растревоженный полнолунием, – замерли и слышался только голос толстяка, теперь говорившего почти шепотом, словно кто-то мог услышать его в этих джунглях, а Поло вдруг спросил себя – а почему бы и нет? Все вдруг утратило смысл и стало безразлично. В конце концов, какое дело ему до того, что случится с этой бабой и со всей ее невыносимо заносчивой семейкой – так им всем и надо! Ведь для него это шанс послать подальше Прогресо и материн дом, и вырваться из когтей Сорайды, и отделаться от этой гнусной работы, так похожей на изнурительный подъем по бесконечному склону. Все сделает толстяк, он знает все привычки и обычаи хозяев, знает даже, что их горничная Грисельда по воскресеньям уезжает в Прогресо, а возвращается в понедельник спозаранку. Знает, что надо застать их врасплох, спящими, на рассвете – войти через кухню, потому что они беспечно оставляют дверь открытой, связать и избить, дать толстяку натешиться вдоволь, а потом вынести все, что можно, а изюминка – в том, чтобы все подумали, что работали профессиональные налетчики, умелые и безжалостные. Сложить добычу в хозяйкин джип и выехать через ворота для жильцов, благо шлагбаум поднимается автоматически, и никому не разглядеть, кто там за рулем, тем более что они натянут маски, и если провернуть все до конца недели, в следующее воскресенье, то и с охранником хлопот не будет, потому что ночью дежурит Росалио, а этому раздолбаю все до одного места, задрыхнет еще до полуночи.

Ни в эту ночь, ни в следующие Поло почти не спал, несмотря на пол-литра тростниковой, которые высаживали теперь ежедневно в подвале заброшенного особняка, и на усталость, которая постоянно плющила его. Он мечтал проспать двое суток кряду, но стоило лишь, кряхтя, улечься на циновку, сердце у него начинало трепыхаться, а в голове грохочущей каруселью неслись одни и те же мысли – черные и в таком разброде, что требовалось много времени, чтобы расставить их по порядку: драгоценности доньи Мариан, часы ее мужа, видеоприставки, телевизоры, стоявшие, по словам толстяка, в каждой комнате, белый «Гранд-Чероки», одинокая будка охранника на рассвете, бесполезный причал, толстые ветви смоковницы-амате, качающиеся под ветром, черная, ко всему равнодушная река, дрожащие на ее глади огни моста, бледное лицо Мильтона с мешками под глазами, и то, как он улыбнется, увидев Поло за рулем этого автомобиля, белого, как снег. Но никогда, скажет он им, ни на миг, ни на секунду не приходило ему в голову причинить какой-нибудь вред семейству Мароньо. Он не имел ничего против них, у него и в мыслях не было кого-то убивать или