лицемер Мильтон завел ту же бодягу про честный труд и пушечное мясо и что от этого беспорядка сдохнуть хочется, а потом вдруг голос его отдалился, наверно, Мильтон что-то отвечал по другому телефону, а затрещавшие разряды заглушали обрывки слов, а Поло тогда захотелось шваркнуть со всей мочи телефон о брусчатку мостовой, но тут вновь зазвучал голос Мильтона – взволнованный и задыхающийся: слушай, Поло, – а он никогда не называл его по имени, а всегда только «красавец», «красавчик» – подожди две минутки, я перезвоню, ладно? И, не дожидаясь ответа, дал отбой, а Поло так и остался на границе сада, с телефоном в руке, со слезами, выступившими от бессилия и унижения. Мимо проехал белый джип, за поляроидными стеклами не разглядеть было, кто едет, и только одно бледное и пухлое, искривленное в издевательской гримасе личико прижалось к запотевшему от горячего дыхания заднему окошку: это Мики Мароньо показывал ему язык.

В субботу он проснулся раньше, чем раздалась мерзкая рулада будильника. Бешеная жажда подняла его, тянула невидимыми веревками. Сейчас бы пару банок пива, но в кармане не шелестело ни единого песо, и пришлось проявить притворный интерес к утренней болтовне матери в надежде выманить у нее полсотни, якобы затем, чтобы перехватить что-нибудь в закусочной. Сегодня утром, повествовала мать, размешивая сахар в чашке, Сорайде назначена консультация, и она сопроводит ее в клинику, благо выходной, и так они наконец узнают, мальчик у нее будет или девочка. Сорайда же с ангельской улыбкой, положив ладонь на крутой холм живота, грызла кусок черствого пирога. С чего это стала она в последнее время улыбаться так часто? Почему постоянно поглаживала брюхо – особенно если Поло был рядом. Теперь она больше не жалась к нему, когда они оставались наедине или входили в узкий дверной проем, не щекотала, приговаривая «вот бежит муравьишка…». Казалось, что еще не рожденное дитя заполнило ее жизнь до отказа и сумело изнутри зажечь в ее кошачьих глазах небывалый и ослепительный свет такой дерзости и отваги, что Поло не в силах был выдержать его и принялся пересчитывать крошки на пластиковой скатерти.

Толстяк в тот день не встретился с ним, и он с горьким облегчением решил, что тот пошел на попятный. Поло проваландался по комплексу до восьми вечера, но проклятый придурок так и не появился, и даже не показался в окне. Покуда Поло стягивал с себя рабочий комбинезон и надевал свое уличное барахло, ночной охранник Росалио не спускал с него глаз. Чего смотришь, спросил Поло, нравится? Росалио оглядел его сверху донизу и встопорщил неровно подстриженные усы. О чем ты? Как насчет пивка? – сказал он. Если угостишь, ответил Поло с напускным равнодушием. Лучше уж с этим убогим, чем ехать домой и узнавать такое, чего он знать не желал. Он сгонял на велосипеде до лавочки, взял две упаковки пива, сунул их в рюкзак, расплатился бумажкой, которую дал ему Росалио, вышел, но прежде чем тронуться в обратный путь, вернулся, решив взять еще кварту тростниковой, благо оставались еще сдача и несколько монет, выпрошенных у матери. Однако за прилавком вместо долговязого тощего парня с перхотью в волосах, отпустившего ему пиво, оказалась завитая толстуха, баба вредная и вздорная, при каждом удобном случае доказывавшая это. Делать нечего – пришлось просить бутылку у нее, но она, тварь такая, отказалась продать, пока он не предъявит карточку избирателя. Поло ужасно хотелось обматерить ее и шарахнуть об пол все конфетки-жвачки, которые продавались на кассе, однако он вовремя сдержался, выдавил из себя безразличную улыбку – и совершенно правильно сделал, потому что при выходе наткнулся на полицейский фургон, которому пьяные морячки не давали припарковаться у лавки. Поло, у которого, что называется, очко сжалось, рванул прочь, во всю мочь крутя педали и озаряясь красно-синими пульсирующими огнями, которые, казалось, завывали вслед: ну, ты влип, парень. Пиву же был сужден краткий век, потому что в караулке стояла дикая жара. Росалио, как человек сильно пьющий, окосел с нескольких глотков и стал спотыкливо рассказывать Поло историю своей жизни, и в этом полубессвязном монологе раздумчивые паузы, перемежавшиеся с хриплым кашлем, должны были придать смысл редким понятным словам, а потом старик уснул, уткнув лицо в ладони. Поло воспользовался этим, чтобы внимательно оглядеть экран, показывавший мозаику изображений с нескольких видеокамер. То ли объективы вовремя не протирали, то ли плохо было черно-белое разрешение, но Поло не мог разглядеть лиц сидевших в автомобилях резидентов, каждый раз когда очередная машина останавливалась перед шлагбаумом, ожидая, когда он поднимется автоматически. Толстяк, чтоб ему, оказался прав.

Вернувшись домой, он удивился, что мать еще не спит, смотрит по телевизору, водруженному на комод напротив кровати, какое-то кино с приглушенным звуком, чтобы не разбудить Сорайду, которая мирно спала, свернувшись калачиком, на соседней кровати, раньше, до ее водворения, принадлежавшей Поло. Вентилятор шевелил ее распущенные волосы, и, если бы не огромный живот, распиравший старую майку, надетую вместо пижамы, ее можно было бы принять за ту самую десятилетнюю девочку, которая сосала во сне палец, какой увидел он ее тогда в Мине. Мать с еще влажными после купания волосами полусидела, обложившись подушками, на кровати и грызла арахис, доставая его из огромного пакета, который стоял у нее на животе, и каждый раз, как она запускала туда руку, громко шуршал, но это не будило Сорайду. Поло, не переступая порог, долго смотрел на них из полутьмы, но вот, наконец, мать вдруг заметила его и вместо того, чтоб разораться, как всегда, где, мол, он, мерзавец, шлялся и почему явился так поздно, пригласила зайти в комнату, как в старые добрые времена, когда они вместе смотрели телевизор, лежа рядом, каждый – на своей кровати. Поло замялся на миг, но потом вошел и присел на край кровати, так, чтобы струя воздуха от вентилятора не оскорбляла обоняние матери гадкой смесью пота и пивного перегара. На экране шла романтическая сцена: в девичьей, по всему судя, спаленке целомудренно целовались белокурый долговязый юноша явно европейского облика и такая же светлокожая девушка с каштановыми локонами, покуда незримый певец медовым голосом повествовал под отдаленный гитарный перебор о тех чувствах, которые испытывает человек, когда впервые видит ту, кого видит впервые, но о ком точно знает, что она станет его возлюбленной, сравнивал это ощущение с торжествующим восходом солнца над серой пустошью, с порханием бабочки, чьи крылышки отливают перламутром, и даже с подземными толчками большой мощности. Затем голос певца смолк, и стали слышны нежные слова любви, которыми влюбленные обменивались вплоть до неуместного появления в дверях человека средних лет с густыми бакенбардами. Влюбленные отпрянули друг от друга, а белокурый юноша принужден был с криками исчезнуть со сцены, тогда как барышня в локонах, залившись внезапными слезами, упала на кровать и зарыдала, уткнувшись лицом в подушечку земляничного цвета. Музыкальный фон – на этот раз бессловесный и скорбный вплоть до похоронного – зазвучал громче, а потом исчез, когда из затемнения возникла реклама гигиенических прокладок. Мать отозвалась на это саркастическим ворчанием и отпустила реплику, которую Поло толком не расслышал, потому что она послужила предлогом для того, чтобы встать и объявить, что уходит. Что с тобой, сынок? – спросила мать. Устал? Поло кивнул. Спать пойду. Мать шумно жевала, не сводя глаз с экрана. Ну, давай, с набитым