ртом произнесла она. Поло прошел в столовую, разделся и лег на циновку, пропитанную всеми его нутряными соками, но заснуть не мог. Дождя в эту ночь не было, но ветер, на рассвете внезапно и неистово налетевший с моря, долго ломился в двери и окна, так что те ходуном ходили в петлях, и Поло думал, что кто-то – может быть, дед, восставший из гроба, такая нелепая мысль пришла к нему на заре – ломится к ним в дом. Когда зазвонил материн будильник, показалось, что проспал полчаса, не больше. Он вытянулся на циновке и произвел опись своих злосчастий: болели голова и горло, ломило колени и ступни, слегка подташнивало, и такая жуткая тяжесть во всем теле просто пригвождала к полу, что только крики матери: «Ты опять опоздаешь на работу, бессовестный! Кем ты себя мнишь, подонок?» – развеяли дремотную истому.

Воскресное утро он провел в отвратительном настроении. В обед спустился в лавочку, купил банку кока-колы и выпил ее под плакатиком, воспрещавшим здесь распитие спиртных напитков, глядя на многочисленные машины, из которых по дороге на пляж вылезали и заходили купить лимонада со льдом и каких-нибудь сластей люди, одетые по-пляжному, – пузатые мужчины в бермудах, нарядные женщины в смешных соломенных шляпках, которые грозил сорвать ветер, хнычущие дети, тащившие с собой свои пластиковые ведерки, совочки, надувных китов. День был хорош для солнечных ванн, и потому Поло не слишком удивился, обнаружив на одном из топчанов, расставленных вокруг бассейна, толстяка – в том же самом купальном костюме, что и в тот раз, когда они впервые пили на причале, покинув праздник по случаю дня рождения недоноска по имени Мики Мароньо, который наверняка тоже был где-то здесь и шумно плескался в детском секторе бассейна вместе с еще двумя малолетками под бдительным приглядом няньки в форменном платье. Поло непринужденно приблизился и начал собирать мусор, уже скопившийся на лужайке, с каждым шагом приближаясь к толстяку, который, заложив руки за голову и прикрыв пол-лица темными очками, делал вид, что дремал. Даже под мышками волосы у него были светлые, вернее, буровато-бесцветные, а рыхлый, лоснящийся от крема живот, испещренный красными бороздками растяжек, был огромным искушением для кулаков Поло. Он отвел глаза и стал наблюдать, как Мики, не слушая истерические запреты няньки, подобрался к бортику главного бассейна и плюхнулся в воду. Маленький силуэт, неуловимый и гибкий, как у детеныша крокодила, скользнул к самому дну, а потом Мики вынырнул, но не сразу – зеленые глаза выпучены, ручонки молотят по воздуху, а беззубый рот разинут в улыбке – к вящему облегчению няньки, которая, прижав смуглую руку к трепещущей груди, уже собиралась броситься в воду спасать гадкого неслуха. Беспечный смех в ответ на робкие упреки, небо, белесое, словно выцветшее от жары неподвижного солнца, вода такой прозрачной синевы, какой Поло никогда не видывал прежде. Как же ему хотелось бултыхнуться в нее на глазах у испуганной няньки и невыносимых сопляков, как хотелось спастись от зноя, погрузиться, как Мики, в прозрачную воду, коснуться животом самого дна, выложенного голубой мозаичной плиткой, а не грязного, липко-илистого дна Хамапы, единственного «бассейна», известного ему. От реки задул ветерок, неся с собой запах лимона, и толстяк, кажется, очнулся от дремы. Кто его знает, о чем он думал раньше, но сейчас расплылся в улыбке. Поло сделал вид, будто собирает окурки у лежака. «Готово?» – спросил Франко. Голос звучал хрипло, скрипуче. «Чего это с тобой?» – спросил Поло, увидев, что левый глаз у него окружен розоватой, с лиловой каймой тенью, переползавшей за след от очков. Улыбка толстяка застыла у него на лице, сделавшись еще шире, но притом безжизненной. «Отец приехал повидаться, а старики ему рассказали про мои подвиги». «И он тебя наказал?» – допытывался Поло, но толстяк только пожал плечами, а потом расцепил руки: средний палец на правой кисти был загипсован. «Значит, в девять? – спросил Поло. – Они точно дадут тебе машину?» Толстяк сунул руку в карман и выудил оттуда брелок с ключами от «Хонды». Поло с мешком для мусора в руках отвернулся; сердце его трепетало в груди.

Дождь припустил после семи – хлынул внезапно и с такой силой, что пришлось спрятаться в караулке Росалио. А тот в это время целовался с бутылкой сладкой анисовой. Поло снял комбинезон, собираясь переодеться. «Глотни, мальчуган, – предложил вахтер. – Что-то ты рано сегодня уходишь». «Уркиса еще велел вымыть пол на террасе. Пусть мозги не это самое, гляди, какой ливень, у бассейна уже и нет никого». Росалио поглядел на него удивленно: «С чего такая спешка? Засвербило, невтерпеж присунуть какой-нибудь?» Придурочный смех, тошнотворно-приторный перегар. Поло взял у него бутылку, глотнул. Штука оказалась такой жгучей, что у него перехватило дыхание и ободрало глотку. «Твою же мать, – еле выговорил он, силясь откашляться, – как ты можешь пить эту отраву?» «Ах, какие мы нежные», – поддел его Росалио. Дождь не унимался. В окошке караулки едва виднелись коттеджи комплекса: дом толстяка, к примеру, был совсем скрыт свинцовой завесой. Росалио нашарил на стене выключатель и зажег свет. Дерни еще, чтоб поскорей распогодилось, предложил он, но Поло отказался. Пусть старик выдует это пойло до дна: тогда, может, к рассвету отрубится и будет замертво лежать в этом грязном пластиковом кресле. Он посидел еще немного, минут двадцать, показавшихся ему бесконечными, вполуха внимая ерунде, которую молол охранник, пока не кончился этот потоп, не унялся ливень, и Поло смог уйти, не показавшись полоумным. Он взял свой велосипед, но в седло не сел, а вел его за руль, и так вот проник на примыкавший к комплексу пустырь, постаравшись остаться никем не замеченным. Пересек его и в заброшенном особняке, в углу подвала, спрятал велосипед. К этой минуте мучил его лишь дождик, крупными каплями стекавший сквозь плотные кроны. Он выкурил две сигареты, не присаживаясь на сырые ступени, бродя кругами и напевая себе под нос какую-то ерунду, вдруг пришедшую в голову, снова и снова повторяя случайные бессмысленные слова, чтобы не думать о шорохах, о глазах призраков, без сомнения, следивших за ним из тьмы, и бродил так, пока часы на экранчике телефона не показали девять. Тогда он пересек пустырь и вышел на улицу, где его ждал Франко в дедовой «Хонде». «Не испачкай сиденья, если пятна останутся, меня вздрючат», – таковы были первые слова этого остолопа. Представив себе, как бабушка – тучная, седовласая и завитая – взгромождается в чем мать родила на бледного пухлого внука и скачет на нем, и ее розовые обвислые груди трясутся, как порожние торбы, меж тем как иссохший старикашка-дед наблюдает за ними, скривившись, нехотя гоняя шкурку, – Поло высунул язык в гримасе отвращения. Толстяк вел машину умело и спокойно, но Поло все равно то и дело невольно хватался то за сиденье, то за поручень. Дождь прекратился, но каждые несколько секунд в затянутом черными тучами небе вспыхивали молнии. Толстяк оставался в темных очках, хотя уже совсем стемнело. Поло хотел было попросить снять их, чтоб взглянуть, как вмазал ему отец за дурное поведение, но потом счел, что это не ко времени. Бог с ним. И рта не раскрывал, пока не вошли в отдел скобяных изделий «Уолмарта»: надо ж было выбрать, чем вязать семейство Мароньо и затыкать им рты. Толстяк уже сложил в тележку четыре упаковки клейкой ленты, а потом – две пары черных штанов: для Поло – среднего размера, для