развалинах особняка, на ступеньках парадной лестницы, и на этот раз по недостатку средств накачивались тростниковым спиртом, наливая его в бумажные стаканчики с апельсиновым соком. Поло, как всегда, глядел в подвал, где кусты и вьюнки устроили прямо-таки мини-сельву, где густо мелькали светлячки и слышалось то, что можно было принять за пронзительный стрекот цикад. От тростникового пойла тяжелела голова, ярче горели огоньки насекомых, и сверкающие пятнышки, заполнявшие поле зрения, то и дело ослепляли его и заставляли сердце биться часто и суматошно. Он наперед знал, что никого в этих развалинах нет, ничего такого, что может причинять настоящий вред, но замечал, как от остатков давней былой энергии пробивает его обильная испарина, дрожат ноги, и он вздрагивал каждый раз, как слышал отдаленные раскаты грома, хоть и делал вид, будто слушает идиотские россказни Франко, взахлеб повествовавшего о своем последнем проникновении в дом Мароньо. А знает ли Поло, что в глубине одного ящика комода сеньора прячет свои игрушки – игрушки для секса, понимает ли он, о чем речь, вопрошал он, блуждая слабоумной улыбкой, утирая ладонью слюни, а Поло меж тем спрашивал себя, какого хрена он здесь забыл и почему бы ему не встать да не отвалить, неважно куда – какая, на хрен, разница, если весь мир против тебя, а дальше все пойдет только хуже и хуже, и даже в пол-литре тростникового не утопишь своих печальных мыслей о том существе, что плавает сейчас в желтоватой мути, заполняющей смрадную утробу Сорайды. А что будет, когда через несколько месяцев существо это появится на свет? Что делать Поло, если эта сучка решит обвинить в своем несчастье его, сказать, что ребеночка он сделал, хотя отцом назвать можно бы любого в городке? Как будет он объяснять матери, что виновата целиком она, потому что приняла, хотя Поло был против, в дом эту шлюху, эту девку-задериподол, эту хищную паучиху, она и, уж конечно, сама Сорайда, которая бесстыже липла к нему, когда оставалась с ним наедине, гнусно заигрывала, дразнила, заводила своими распутными штучками. Валить надо было, валить оттуда сразу, не дожидаясь этой передряги, но на какие шиши и куда? Если бы он мог, как оболтус Франко, проникнуть в дом Мароньо, уж он не стал бы тратить время, разглядывая ее трусы и девичьи фоточки, больно надо! Он бы выгреб все колечки-часики, побрякушки-безделушки – и рванул бы к Мильтону. Мало того – умей он водить, как этот слюнявый толстяк, угнал бы вдобавок и белый джип «Гранд-Чероки» и двинул бы прямиком на авторазборку, которая раньше принадлежала шурину его двоюродного брата, а теперь – тем, и отдал бы им машину за так, в залог того, что ему можно доверять, в доказательство, что хочет работать с ними и на них, что готов и мордобой устроить, и вообще делать, что скажут, а Мильтон бы подтвердил, что он правильный, четкий парнишка, и даже эта тетка, ну, адвокатша, которая ими командует, прониклась бы к нему и дала бы ему шанс проявить себя в деле, и тогда никогда бы уж не пришлось возвращаться ни домой, ни вообще в Прогресо.

Улыбнувшись этой мысли, он поднял глаза в тот самый миг, когда толстяк, произнеся какую-то свою очередную мутную хрень, которую Поло толком и не расслышал, но тут нечто такое, чему он и сам бы не сумел найти названия, нечто, подобное какому-то подземному потоку, нечто трепещущее и живое, хоть и безымянное, внезапно связало их, слило воедино под этим темным куполом переплетенных ветвей. «Ты бы что сделал? – спросил Франко хрустальным и пронзительным девчоночьим голоском. – Ты бы что сделал, чтобы улестить ее?» Поло вспомнил бедра Сорайды, округлые и смуглые бедра двоюродной сестрицы, раскинутые перед ним, пока он, как ему казалось, насиловал ее, и пожал плечами. Просто так, удовольствия ради, она никогда не даст тебе, она крепко держит тебя за яйца, потому что ты – ее добыча. «То есть дело не в том, как улестить? – спросил толстяк, немного подумав. – Дело в том, как принудить ее?» Ага, а потом загреметь в тюрягу, где насиловать будут уже тебя самого, всем скопом. Разве не знаешь, как поступают с насильниками в камере? Око за око, очко за очко. Да я же несовершеннолетний, а папа у меня адвокат, он не допустит, чтобы меня посадили, он всегда говорит – это для всякой мрази. Да каким бы влиянием ни обладал твой папаша и сколько бы хрустов ни роздал, Мароньо ему не перешибить, а тот – большая шишка, из телевизора не вылезает. Неужто будет сидеть сложа руки, пока ты будешь дрючить его законную половину? А как он узнает, высказался толстяк, и Поло чуть не обделался со смеху. Да ты спятил, придурок, сказал он, потонув в облаке табачного дыма, что за чушь ты несешь – тебя ж ни с кем не спутаешь: толстый, белобрысый, с писклявым голосом. Франко молчал, скаля крупные, квадратные, белые зубы в похабной улыбочке, которая в темноте, едва разбавленной дрожащим светом фонаря, казалась улыбкой волшебного свирепого кота – Поло видал такого однажды в каком-то мультике. А если после этого я ее убью, некому будет меня обвинять и не в чем, добавил Франко вполголоса. Все равно загребут, покачал головой Поло. Полиция прискачет, начнутся расспросы. Думаешь, муж и сыновья не замечают, как ты на нее смотришь – как кот на сметану? Думаешь, муж не скажет: уверен, что это дело рук того жирного дрочилы, что живет тут по соседству с нами? Тогда я его убью к чертовой матери, сказал на это толстяк, и за все время знакомства Поло впервые услышал в его голосе такую ярость. Убью их всех, и пусть думают, что это была драка. Налет! Или отомстить решили! А-а, нет, знаю – мы разрежем их на куски, чтоб все решили, что это наркоманы.

Сначала Поло решил, что это полная ерунда, но после этого вечера – одного из многих, когда наливались тростниковым спиртом так, что их выворачивало на каменные ступени крыльца, он стал понимать, что Франко говорит серьезно – так серьезно, что и его стал считать своим сообщником, не спрашивая, согласен ли тот или нет. Почему он так доверял ему? Зачем рассказывал все это? В самом деле считал его другом? А не было ли это ловушкой, которую он подстраивал, чтобы потом обвинить его, подбросив нож Уркисы? Что за мысли роились в белобрысой головке этого маменькиного сынка, этого баловня, ни в чем никогда не нуждавшегося, всегда всеми защищенного? Он не работал, он не учился, он и пальцем не шевелил ради своего будущего, потому что знал – рано или поздно, так или эдак дедушка с бабушкой все ему устроят, все купят и за ценой не постоят. И почему же такой вот неженка все готов послать к известной матери, лишь бы только засадить этой сучке и признаться ей в любви? Наверняка он сбрендил, форменным образом спятил, но, выходит, и Поло тоже, раз не послал его подальше раз и навсегда, а столько часов кряду слушает его и лицемерно посмеивается над его бреднями, лишь бы пожрать задарма, а главное – не видеть рожу – и брюхо – сучки Сорайды и не слышать мамашино гавканье. Да, скажет он, это была ошибка, он в очередной раз, мать его, ошибся, когда,