Ольсхаузен отвечает, что объектом боли Иисуса была «не индивидуальная смерть Лазаря, а смерть и ее ужасы в целом. Дух Христа всегда охватывал всеобщность».

Прежде всего, это очень недоверчивый взгляд на эту историю. Не зря же Иисус в разговоре с Марфой назвал Себя жизнью и воскресением вообще, ведь воскрешение Лазаря нужно понимать не как единичную историю, а как доказательство всеобщей силы жизни Спасителя. Если Он воскрешает этого человека, то доказывает, что Он — универсальная жизнь; если Он на этот раз побеждает смерть, то это знак того, что Он всегда и абсолютно превосходит ее; если Он на этот раз может победить смерть, то показывает, что она для Него не имеет никакого жала. Так зачем же плакать?

Объяснение Ольсхаузена неверно и в другом отношении. Когда Иисус плакал и иудеи видели это, они говорили: вот, как он любил его! То есть они объясняют боль Иисуса таким образом, что она относилась исключительно к его личным отношениям с Лазарем. Если бы объектом этой боли был совсем другой человек, Иисус дал бы это понять, как он обычно делает в случае подобных недоразумений в четвертом Евангелии. Впоследствии он действительно выражает свое недовольство, но не потому, что иудеи поверили, будто он плачет над Лазарем, а потому, что заметили, что он, вернувший лицо слепому, мог бы спасти и Лазаря, если бы уделил ему нужное время.

Таким образом, все сводится к тому, что Иисус плакал над смертью Лазаря, т. е. к результату, который исключается и делается невозможным из всего остального повествования. Рассказ содержит очень внешнее противоречие, и его прагматизм даже не проведен адекватно в самом себе и своих предпосылках, поскольку лишь сиюминутное и, более того, очень внешнее соображение побудило евангелиста добавить здесь именно ту особенность, которая должна была отсутствовать. Ничто другое не побудило евангелиста дать Иисусу плакать, как его намерение помочь иудеям высказаться и дать им возможность сказать, что если бы Он был здесь, то мог бы сделать так, чтобы Лазарь не умер, тем более что, как мы видим, Он так любил его, что сам плакал.

Таким образом, евангелист подтверждает правильность своего прежнего утверждения о том, что Иисус любил Лазаря, в весьма неуместной форме.

Мимоходом обратим внимание на то, что Марфа, когда Иисус хочет открыть могилу, замечает: «Лазарь уже пахнет, ибо он умер четыре дня». Ольсхаузен утверждает, что это можно воспринимать только как предположение. Как будто евангелист мог дать хоть малейший намек на то, что в конце концов, возможно, все произошло не так, как утверждала Марфа. Но у богослова есть свои намерения, и Ольсхаузен настолько открыт, что признается в них. Вместо того чтобы придерживаться простого понимания этих слов, говорит он, гораздо «проще», то есть не хитрее? не безумнее? — предположить, «что труп Лазаря, именно потому, что он должен был быть оживлен, был сохранен от разложения по Божьему указанию. Поэтому легче не потому, что это предположение основано на докладе и его основном взгляде, а потому, что богослов уже не может присвоить себе взгляд доклада, короче говоря, потому, что он имеет частные взгляды, частные намерения и хочет благословить их вопреки докладу».

«Ольсхаузен говорит, что чудо приобрело бы чудовищный характер благодаря оживлению уже разложившегося трупа. «Какое неверие! Как будто всякое чудо не чудовищно само по себе, поскольку оно растворяет гармонию природы и превращает ее в неразрывный диссонанс! Как будто не важно, чтобы чудо было совершенно достоверным! Как будто евангелист не упускает из виду, что тело Лазаря непременно должно быть забальзамировано! Только тогда, когда Лазарь уже был жертвой тления, становится несомненным, что Иисус имеет власть над смертью; только тогда, когда Лазарь становится совершенно таким же, как все мы, которых однажды воскресит Господь, его воскрешение из мертвых становится тем, чем оно должно быть, — символом и гарантией того, что Господь сейчас сделает с жертвой греха, а однажды — с жертвой фиванского тления. Чудо должно сохранять свой чудовищный характер.

Теперь последняя, но самая страшная часть сообщения! Когда камень отвален от гроба, но еще не велев Лазарю выйти, в этой претенциозной середине, где он уже уверен в своем успехе, Иисус молится Отцу, благодарит Его за то, что Он услышал Его, Он молится вслух, добавляя, что ему не нужно обращаться к Отцу с молитвами прошения и благодарения, поскольку он всегда уверен, что его услышат, но что он молится только ради присутствующих, чтобы они поверили, что Он послал его. Как будто чудо как таковое не могло дать людям этого убеждения; как будто оно еще нуждалось в таком поспешном и намеренном манипулировании людьми!

Молитва, которую молящийся произносит не от своего сердца, не по собственному побуждению, а только ради демонстрации перед другими, молитва, от которой молящийся в конце отрекается в отношении своей личности, молитва, которая в конце растворяется в иронии над самим собой, молитва, которая поэтому должна оставить холодными даже тех, ради кого она совершается, поскольку они испытывают ее намерение, — такая молитва, но давайте успокоимся, давайте не будем слишком расстраиваться из-за таких вещей! — это выражение той самой религиозной иронии, в которой четвертый евангелист является своего рода мастером, иронии над тем, что Иисус во всех обстоятельствах, в которые он вовлечен или добровольно попадает, заявляет, что он вне их; выражение той возвышенной тенденции четвертого, которая, предоставляя Господу — ни разу не может быть иначе! Это приправа ко всем ироническим контрастам, которые мы находим в нашем разделе; это самое простое средство еще раз достаточно сильно внушить веру людям и читателям; это барабанный бой, но не такой барабанный бой, какой бывает благодетельным толчком в симфонии после повторного развития мелодической темы, а страшный, варварский барабанный бой, раздирающий уши, разрушающий инструмент, удар, разбивающий все вдребезги, как не заслуживающее лучшего, хотя бы и против воли святого художника!

Когда чучело разорвано на куски, когда намерение, ради которого оно было воздвигнуто, осуществлено, от него ничего не остается.

Так до конца!

4. Вывод.

До — но это все радостно! — веселый вывод! Толук дает нам для отдыха пример истинно богословского языка, мышления и логики. Он называет наш доклад «повествованием об одном из самых замечательных чудесных деяний Иисуса, которое, благодаря столь неопровержимому — слышите гром? — всегда считалось одним