Него как на Спасителя. Но если это действительно было Его намерением, то Он не сделал этого определенно и ясно, или же Марфа была ужасно упряма, так как, даже исповедав свою веру в Мессию, она ни словом не дала понять, что теперь готова вновь достойно и благочестиво обнять своего брата. Напротив, ей кажется, что дело брата оставлено.

Откуда же берется это противоречие? Прежде чем ответить на этот вопрос, необходимо рассмотреть поведение других людей, с которыми Иисус вступает в контакт. Мария, верная Мария, которая и здесь доказывает свою привязанность к Господу, так как, услышав о Его приходе, выбегает к Нему и падает к Его ногам, не произносит ни слова, которое могло бы выдать, что она ожидает помощи от Господа и Учителя. Первое слово, которым она приветствует его, единственное, что она говорит ему, — это то же самое, что произнесла ее сестра: «Если бы ты был здесь, мой брат не умер бы! ", ибо она также считает, что все потеряно.

Продолжение следует. Чтобы картина была правильно заполнена и чтобы все выразили свое убеждение, что теперь уже ничего нельзя изменить, должны появиться и иудеи, которые последовали за Марией, думая, что она идет к гробу, чтобы там плакать. Поэтому они пришли с нею к Иисусу и, когда все высказали Ему, сказали: не может ли Он, так как открыл глаза слепорожденному, сделать так, чтобы и он не умер?

Противоречие нашло свое объяснение: никому не позволено думать, что оживление мертвеца возможно; все должны были уже отказаться от дела Лазаря, чтобы решение совершить поступок, как это принято в четвертом Евангелии, исходило исключительно от Иисуса, и через этот контраст всемогущество и слава Божия проявились в еще большей степени.

Марфа тоже должна считать этот поступок невозможным. Но ведь она ранее заявила, что все еще надеется на помощь Господа! Евангелист должен был сразу же изгнать эту мысль из ее головы или не допускать ее впредь, тем более что он позволил Марфе говорить только с внешним намерением рассказать о перспективе воскресения мертвеца, чтобы подвести Господа к этой теме. Он не знал, как искуснее начать разговор.

Но то, что Господь, собираясь воскресить мертвеца, должен сначала сказать о Своей животворящей силе и назвать Себя жизнью и воскресением, показалось евангелисту, в соответствии с его рефлексивной, богословской манерой, уместным и необходимым. Если Марк ярко разработал постулат веры о том, что Иисус в отдельном случае доказывает Свою силу победить смерть, в форме истории, если двое других позволили Господу сослаться на воскрешение мертвых как на доказательство Его мессианства, то четвертый евангелист сформировал догматическую формулу этой силы Мессии и без лишних слов вложил ее в уста Самого Господа. Причем он дает ему говорить так, что речь его остается в некоем лимбе, а именно: она подходит и к будущему, и к настоящему случаю, и контраст возобновляется так, что другой, слышащий эти слова, не понимает их до конца. Марфа понимает речь так, как будто Иисус говорит только о будущем воскресении.

Посмотрим теперь, как ведет себя Иисус среди этих выражений отношения другого.

3. Поведение Иисуса.

Сначала рассказывается, что когда Иисус увидел плачущую Марию и пришедших с ней иудеев, то вознегодовал духом, затрясся и спросил таким тоном, какой легко можно себе представить, — где вы его похоронили?

И снова, когда иудеи заметили, что он мог бы помочь Лазарю, он пришел в ярость, подошел к гробу и приказал — каким тоном, опять же легко представить, — отвалите камень!

Почему Иисус гневался? Ольсхаузен отвечает, что он вовсе не гневался, он не гневался «потому, что иудеи не сделали ничего, что могло бы вызвать его гнев». Прекрасное знание протестантского взгляда на мир! Не правда ли, все были настолько неверующими, что никому не приходила в голову мысль о возможности воскрешения мертвых? Гнев Иисуса — это перенесенное на Его внутренние чувства выражение контраста между Его великой силой и жалкой тупостью окружающих.

Иисус только что выразил свое крайнее неудовольствие тем, что Мария и иудеи из ее окружения плачут, как вдруг сам начал плакать. Но как же Ему позволили плакать, когда Он ругал других и негодовал на их плач, потому что они своими слезами доказывали свое неверие в Его чудодейственную силу? Он оправдал бы остальных в том, что они сделали то, за что он их только что упрекнул. Более того, смерть Лазаря ничуть не удивила его, напротив, он с самого начала — поскольку в конце концов два дня спокойно оставался в Персии — спланировал все так, чтобы, придя в Вифанию, уже найти своего друга в гробу. Но как можно плакать над успехом, который ты сам себе устроил с самым тщательным расчетом? Иисус не только знал о смерти Лазаря заранее, но и хотел этого; мы же можем плакать только о событии, которое застает нас врасплох против нашей воли. Более того: плакать можно только над тем событием, которое мы уже не можем изменить или исправить. Слеза — это наша субъективная помощь против силы, которую мы уже не можем изменить и которая превосходит нас по факту. Иисус не только знал, что Лазарь умрет, не только хотел найти его в могиле, но с самого начала был полон решимости вернуть его к жизни. С самого начала он сказал ученикам: «Я рад, что меня там не было, я рад, что вы теперь поверите». Впоследствии, когда он приказал отвалить камень от гроба, а Марфа сказала ему, что все надежды напрасны, потому что Лазарь уже истлел, он укорил ее за неверие и напомнил, как он говорил ей, что если она поверит, то увидит славу Божию, т. е. чудесное действие, которое явит перед ее глазами силу и всемогущество Бога.

Это заявление, конечно, порождает новую трудность, поскольку, как замечает даже Ольсхаузен, Иисус «не произносил прежде тех же слов». Но эта трудность уже была объяснена и является незначительной по сравнению с более серьезной, связанной с замечанием о том, что Иисус плакал. Конечно, Иисус не говорил Марфе тех же слов, а лишь в общих чертах поведал о силе жизни, которой обладал Сам, но тем самым Он, хотя и тайно, дал понять, что смерть Лазаря не была для Него смертью. В том же смысле он назвал ученикам смерть своего друга дремотой, для него смерть — не смерть, для него вообще не существует серьезной смерти, поэтому он с самого начала был