Но, Ванечка, не чувствуй это как насилие над тобой. Я не буду «делать сцен» и т. п. Ты знай только _к_а_к_ я этого хочу, но поступай как знаешь. Я ни в чем не хочу быть такой к тебе, чтобы ты почувствовал себя стесненным мной. Только будь ты радостен, тих, покоен, а я все перенесу! Все, во имя твое, Ваня!

Ванечка мой, родной мой! Как часто думаю я, что недостойна я тебя, что ты это сам уже понял и разлюбил меня или разлюбишь. Не потому, что ты переменчив, но потому, что я — негодная! Ванечка, мое солнышко, как невыносимо это расстояние! Любишь ли ты меня еще?? Ванюша! Простил ли? Да, простил? Ванечка, если бы я с тобой была, то я такой бы нежной к тебе стала, что ты простил бы! Сегодня я была у Фаси и в переплетной. Книжечки твои будут готовы в середине той недели. К сожалению очень темно-красной материи уже не было. Будет тоже довольно темный красный цвет, приятный, но другой. С немножко золотом. Я сама, рукой на корешке напишу твое имя. У них русских букв нет, не могут. Я заказала переплет мягкий, как однажды ты писал. Не знаю, что получится. Кожи, конечно, не было, да и нельзя, я рада, что еще полотно ухватила. Жду очень книжечки, так мне без них пусто. Почитала бы, и от тебя-то ничего нет, приду к себе, посмотрю на полочку, где стояли — пусто… А «Вербное воскресенье» и «Куликово поле» я перепишу красиво и тетрадочкой переплету тоже, а для «Куликова поля» сделаю еще и обложечку, а м. б. и для «Вербы». Будто мне что-то видится. Еще не ясно. М. б. придет в ночи и для «Вербного воскресенья». Мне бы хотелось и «Лик скрытый» переплести. Ванюша, я не читала «Трапезондский коньяк». Ах, Ваня, милый мой, милый Ваня!.. Дай обниму тебя, сейчас вот, в сумерках, скажу тебе сердцем о всем, о всем… И тебе станет легко и тихо… Мы подождем, не шевелясь, когда стемнеет, не будем говорить и слов… и все поймем! И грусть твоя _р_а_с_т_а_е_т_ в грустных сумерках… И когда темно станет и холодком подует через открытое окно, и сине-сине заголубеет за занавеской воздух, то станет тебе так тихо, тихо. Я молча глажу тебя, и нам легко. Потом зажжешь веселую лампу, все оживится, и Олюшка твоя тебе много всего расскажет, смеяться станет. И ты м. б. развеселишься! Я много видела забавного, над чем бы можно посмеяться. А хорошо как зарницы за окном бы сверкали! Мы закрыли бы лампу и ждали бы их отсветов. И гром вдалеке… И ливень после. И ночью мы с тобой не усидели и убежали подышать чудесной влагой… С деревьев еще брызжет, лужи, пусто на улицах. Прохладно, ароматно… И нам так весело… Не бывало тоски!..

Ах, смотрю в сумерки, — и веришь — дождик… У нас, в Схалквейке! Хорошо для роста травок. Ванечка, будь бодренький. Ты так хорошо меня бодришь. Я здорова благодаря тебе… Порадуйся!

Порадуй же и ты меня. Я так по тебе тоскую! Совсем темно, но не хочу зажигать электричество, — еле вижу буквы. Жду завтра, — авось от тебя весточку получу! В темном уголке под иконой твои яички радостно напоминают: «мы от Вани!» Ванечка-ласточка, целую тебя, люблю, нежу! Обнимаю тебя…

Напиши же!

Благословляю на сон.

Оставлю местечко до завтра. Оля

Темно писать.

21. V Иоанна Богослова Ванечка, и сегодня ничего нет. Я не могу больше! Что с тобой?? Через смущение великое, но все же сейчас напишу С[ергею] М[ихеевичу] и спрошу его, умолю мне ответить что с тобой! Прости, что обременяю твоего друга, но мне нет сил. Всю ночь о тебе думала. Ты снился, но забыла как. Поласкай меня, ты давно уже не писал мне. Я забыла какой ты, когда ласков… Нет, не забыла, я ничего твоего не забуду никогда. Но так хочу твоей ласки!

[На полях: ] Сегодня тепло — дождливо, тихо… Что мне послать тебе, чтобы порадовать? Поищу старые фото. Посылаю одну старую с моря и одну теперешнюю, м. б. она у тебя уже есть. Мне же не очень нравится. Фигура плохая, стою глупо.

Ванечка, пиши мне все, все, не считаясь с тем, как это на мне отразится. Бранись, жури меня, все, все говори мне, только не молчи!

21. V Вчера послала не заказное, a exprès, — его не могла сдать на почте, т. к. говорят, что во Францию не принимают exprès. Я просто его бросила в ящик в надежде, что все же поскорей дойдет.

194

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

29. V.42–30 мая — 6–45 вечера

Родная моя Ольгуночка, славка весенняя… — птичка такая есть! — новорожденная моя, — целую тебя в глазки, которые так светло смотрят на Божий мир. Вот, три года, как ты откликнулась на крик моего отчаяния, на мою одинокость в жизни — сказала мне — «нет, никогда не думайте, что одиноки Вы… не думайте так! Вашим Духом живут много людей, Ваша Божия Искра затеплила у многих лампаду…» Так и осталось в сердце. Правду сказала ты: с той поры много раз подтвердились твои слова от сердца. И раньше я знал, сколько у меня друзей-читателей, но ты нашла _с_в_о_е_ слово — о «лампаде», и пролила свет в меня. С той поры мы узнали друг друга, узнали заочно и стали душевно слитны, стали такими близкими друг другу, как редко бывает это в жизни. Для меня — мы — одно. Верю, что и для тебя — мы — одно. Три года тому, в этот день твоего рождения ты плакала, и я — в книге моей — пришел тебя утешить. Так случилось. Надо было, чтобы так случилось. Да будет же этот день твоего рождения ныне для тебя радостным, полным света, моя голубка Оля. Он будет светлым: ведь ты теперь, после болезни, после стольких терзаний душой и телом… — сколько ты вынесла, Олюша! — как бы снова рождаешься, — я чувствую это в твоих письмах. Ничем не томи себя, не омрачайся! Слишком сложна и сурова жизнь, и надо ценить все светлое, что она может дать. Цени, Олечек… и больше всего цени, что ты уже здорова, что получила себе в удел великую силу