Шрифт:
Закладка:
Ванюша, твои письма от 14, 15, 16 (это дивное об искусстве, его-то и имею в виду) и 2 открытки. Смеюсь, эта открыточка 15-го… с «прости за волнующие письма от 14-го и 15-го…» и т. д. Ну, конечно, «волнуюсь». Знаешь ты это! И еще больше «волнует», когда ты «извинишься» еще за это! Понял? Но ты знаешь уже, я тебе писала, как встретила я твои эти письма!
Ах, помню, как еще давно, в конце лета прошлого, я получила одну твою открытку… обычную. В конце стояло одно словечко, эпитет мне, — и я бы его, м. б. «пропустила», сочла бы за попавшееся тебе под руку, и вдруг вижу, мелко, сверху приписанное «простите». Меня обожгло всю, и я вся знала, этим «простите» открыла, что не случайно оно, это словечко, что ты знаешь, как его понять можно, м. б. и нужно, что ты сознаешь это и за это, за его смысл просишь простить. И это «простите» дало именно смысл слову. С того-то дня и началось со мной нечто, чего не могла бы я ни вообразить, ни объяснить себе прежде. Я не спала всю ночь. И поняла, что я для тебя так же что-то еще другое значу, чем просто читатель. Ты этого не знал. И я тебе этого никогда не говорила. Смущалась? М. б… И теперь еще смущаюсь. Вот, видишь, как покорны тебе слова!.. Никто, никогда не мог захватить меня, никакими чарами обворожить, как это ты умеешь вдали! И эти письма. Теперь. Конечно волнуют. Я, знаешь, в церкви молилась, хотела отогнать тебя… (ну, не сердись, — это только для Бога!) и не могла… Ты приходил все снова. И если не ты, то твое. Я вдруг увидела «иллюстрации» к «Вербному воскресению», к «Свете тихий». А эту лыжную прогулку! И многое… Видишь как! А ты — «прости»!
Милочкину рубашку не носишь, а мою будешь! Хочу! Будешь? Она почти готова! Конечно, ее в Европе не наденешь, но пижамой кто тебе запретит ее надеть, какие моды? Она будет тебе приятна летом, в жару, — холодит, она из той материи, из которой шьются шелковые верхние мужские сорочки. Должна быть приятна. И цвет у нее приятный. И безусловно в ней каждый крестик живой и о любви поет! Будешь носить? Ваня, я безумно хочу иметь эту картину — портрет твой! Привези! Очень хочу! Я помню его картину в Пушкинском музее (?), я думала, что видела ее в Третьяковской галерее, ошиблась. Но помню хорошо. Почему ты оригинал отдал? Возьми обратно! Ну, знаю, что говорю абсурд, но зачем отдал?? Хочу! Хочу! Вань, я крепну, розовею и полнею. «Пышка» буду к твоему приезду. Но я не пугаюсь утратить «линию». Хочу здоровья! Ты любишь «худышку»? Мне не к лицу худеть выше нормы. Ну, заболтала глупости… Получил ли ты от m-me Boudo лекарство? Получил ли мои цветы к Троице? Я просила послать тебе «вечный» цветок. У нее были только какие-то… экстравагантные… мне не очень по сердцу. Но м. б. в Париже было и лучшее. Тут были такие с красными цветами такой формы[286]. Модные. Но мало сердца… Глупо? Я уверена, что у цветов есть и душа, и сердце! А ты? И потому мне жаль их рвать! Скажи, любишь ли ты полевой букет? Я обожаю! Лучше роз! И еще люблю жасмин! В саду уткнуться лицом в куст и замереть. Я могла бы ужасные глупости делать вот в тихий летний вечер, в саду уснувшем стоя, вдыхая аромат жасмина! Я — шалая. Но нет, не думай ничего дурного… Я всегда знаю меру. У меня рассудок твердый! Но я могу мечтать… И всегда… так грустно… И от свежей зелени мне в ясный день бывает трепетно и… грустно. А тебе? Оттого, что все уходит?? Да? Ваня, у Тургенева в «Дыме» не Елена, а Ирина… А другая, невеста, святая — Таня. Но она бледнее. А Ирина… ты знаешь, меня однажды идиот один сравнил с ней. Я не хочу быть на нее похожей. Неправда — это сравнение! Я обожаю Наташу Ростову! Раньше еще больше! Теперь — Дари! О, люблю еще Нургет. Это твое — обворожительно. Поверишь ли, что я еще могу вот именно так переживать. Именно как Нургет. Мне она очень близка. М. б. в некотором даже больше Дари. Это какое-то состояние натянутой струны любви. Ну, не умею выразить… Знаешь это… в вишнях. И оба не знают, что это такое. И знают. Безумно мне нравится твоя эта вещь.
Но ты знаешь, за что я себя не люблю? За постоянную оглядку: «это нельзя», «не полагается». Во всем. Вплоть до мод. Не смейся. Я скована условностями. И потому-то и «вою», что своего нет. Я боюсь своего. Но я буду бороться. Обещаю. Побереги «калачик» от вербочек!
Кукушка кукует… и черный дрозд поет вечернюю зарю… Я люблю тебя! Ты это слышал? Старо? И все же снова хочу сказать! Твои книги переплетут в субботу. Была сегодня там. Мне хочется вклеить автографы748, но тогда я никому-никому не покажу это заветное! Почему ты думаешь, что караимочка знает, кто тебе я? Ты заметил? И как же она меня находит? Она сама очень хороша? Яркая? Да? С таким меня не сравнивай… Я совсем другая. Я — не яркая. Глаза не черные. Она очень модна? И вообще… в красивой рамке? Ну, расскажи же?! В Гааге m-r Пустошкин мне делал комплименты. Ему понравилась моя новая шляпка. Он — такой какой-то весь из комплиментов, не люблю таких. Но все же, как женщина, я вижу, что это испытанный «дамский кавалер», — много видал. И потому, не ценя его нисколько, я его оценку моды и вообще «рамки» — принимаю с некоторым удовлетворением. И я знала, что тогда у меня был, по их понятиям, был «шарм». Я по нем это видела. И… вообще… Боюсь безумно стать провинциалкой. Всегда слежу. В Париже я боялась тебе показаться. О, какой у тебя глаз!.. А я живу ведь в каком-то ином мире… часто в несуществующем. Грежу, чтобы проснуться среди моих пернатых и рогатых, и всяких прочих друзей… Какая же я «дама»?! Я просто — Оля. Ку-ку! Куку!
