Оливер обнажил оружие:

— Ты никуда не пойдешь.

— Не смей приказывать мне! — Ка тоже достал меч.

— Это ты не смей приказывать мне, щенок! — сказал Оливер и нанес первый удар. Ка его отразил. Сражение началось.

— Это уже не смешно! — рассердилась Ариадна. — Вы так поубиваетесь.

Им было всё равно. Они носились по комнате, чтобы прирезать друг друга. Ариадна не знала, что делать. Она боялась влезать в конфликт и попасться под горячую руку, но и стоять в стороне тоже не могла. Девушка волновалась за Оливера. Хотя она и считала его самым сильным и лучшим, она знала, на что способен Ка. И боялась за Ка тоже, потому что он был всего лишь подростком, а Оливер — взрослый мужчина. И они махались мечами. Ариадна в ужасе начала осознавать, что Ка побеждал. Юноша уже несколько раз порезал Оливера — по плечу и в ногу.

И вот мгновение, и Оливер оказался на полу, меч его отлетел в сторону, а Ка склонился над соперником, надавил ногой на грудь, прислонил лезвие к его горлу. Ариадна среагировала мгновенно: схватила оружие Оливера, кинулась к Ка, чтобы вонзить ему меч в спину, но почему-то не смогла.

— Отойди от него! — вскричала девушка.

— Ни за что! — Ка тяжело дыша и разъяренно глядел на противника. — Пусть признает, что я его победил. Только тогда.

— Если ты не уберешь меч, я тебя убью! — закричала Ариадна.

— Признай! — настырно повторил Ка. — Признай! — заорал он и сильнее надавил ногой.

— Паршивец, — прошипел Оливер.

— Черт возьми, Ка, пусти его!

— Признай! — Ка уже приготовился убить его, но Оливер сказал:

— Признаю, победил.

Ка отошел в сторону и убрал меч в ножны, продолжая глядеть на Оливера. Оливер тоже сверлил его взглядом. Ариадна усадила любимого в кресло, села ему на колени, начала гладить голову. Подросток вышел из комнаты.

После обеда Ка с другими войнами покидал замок. Оливер не пошел их провожать. Ариадна придумала какую-то идиотскую отмазку для жениха и, сбросив туфли, рванула вниз. Девушка нагнала Ка чуть ли не на мосту, врезалась в него с объятиями.

— Константин, не умирай, как Тай.

Юноша развернулся к ней и тоже приобнял, сказал:

— Николай.

Ариадна подняла на него удивленные глаза.

— Так меня на самом деле зовут — Николай. Прощай, Адриана.

— Ариадна, — произнесла девушка, глядя ему в глаза. Ка усмехнулся.

— Не далеко мы ушли от себя, да?

Госпожа Чёрные Крылья XIX

Дни неслись один за другим. Мэри становилось то хуже, то лучше. Николас и Элеон продолжали за ней ухаживать, но порой девочке казалось, будто она не у себя дома, а в аду. Бесконечный цикл из скандалов, слезливых вечеров и бессонных ночей. Ухаживать за больным тяжело, но тяжелее каждый день убеждать себя в том, что человек этого заслуживает. Элеон сотни раз думала убежать из семьи, но затем видела Николаса. Готов не спать и бросаться к Мэри по каждому ее зову. И как можно так сильно любить? Видимо, Мэри этого действительно заслуживает.

«Любовь — это всегда страдания, любовь — это всегда жертва», — сказал как-то Николас, и эти слова засели у Элеон в голове. Они будто идеально описывали всю сущность отца. Но разве любовь стоит того? Элеон знала, что ее родители были вместе когда-то очень счастливы — Николас ей об этом рассказывал — но разве эти недолгие райские мгновения стоили десятилетия боли и страданий? Вероятно, для Николаса стоили. Для Мэри… скорее всего, тоже.

Элеон не особо привязалась к матери. Мэри не часто приходила в себя. Ее слова обычно напоминали бред безумца. Графиня не могла свыкнуться с мыслью, что ее ненавидят те, кого они любит больше всего, и что она сама в этом виновата. Порой настоящая Мэри возвращалась, пыталась быть с дочерью, но с горечью понимала, что своей болезнью только отдаляется от нее и что для Элеон отец теперь роднее. С новыми порывами безумия эта горечь превращалась в прожигающую ревность.

А Элеон действительно привязалась к Николасу. Нельзя сказать, что она чувствовала в нем своего отца. Он делился с ней такими вещами, которыми не делятся родители с детьми. Но другом он ей стал. Николас был стойким, умным, умел любить. За это Элеон его уважала. Но, несмотря на всё это и седину на висках, Николас казался девочке сущим ребенком. Он относился к Элеон скорее, да, как к другу, хотя и называл дочерью. Наверное, он и не знал, что можно иначе, или просто не мог воспринимать эту девушку ребенком. Он мог подшучивать над ней, или издеваться, или внезапно (ей-Богу!) начать за столом бросаться едой. И чем лучше чувствовала себя Мэри, тем сильнее проявлялся этот внутренний ребенок Николаса. Наверное, ранний брак, потеря детей и десять лет скорби не позволили Николасу полноценно осознать, что он уже давно взрослый.

С матерью у Элеон всё развивалось очень печально. Как-то Мэри снова плакала и повторяла: «Вам всем было бы лучше, если б я умерла!» И Элеон, с одной стороны, жалела женщину, но, с другой…

— Да никому не было бы лучше! Только тебе. Мама, неужели ты не понимаешь, что, делая больно себе, ты причиняешь ее нам? Пожалуйста, — взмолилась Элеон, — перестань мучиться! Ты постоянно твердишь, сколько мы упустили, как ты виновата, и что ты так нас любишь и хотела бы всё исправить, чтобы того страшного дня не было и мы были нормальной семьей. Но вот я перед тобой, твоя дочь! Ну исправь всё! Ну давай будем нормальной семьей! Я же здесь, так прими меня! Хватит жить тем днем, мы не можем его поменять. И папа в этом не виноват, а даже если он был бы виноват, так что с того? Он любит тебя и сожалеет о случившемся. Зачем мучить его и себя? Не лучше ли обо всем забыть и жить дальше?

— Я не могу, — прошептала Мэри. — Где-то там есть мои дети, и они ненавидят меня. И я виновата в том, что с ними случилось.

— Но я-то