Шрифт:
Закладка:
14/12/10
Ретрит в отеле, день пятый
Вечером, когда я отправилась ужинать с другом, было свежо и ясно. А когда мы вышли из ресторана, сгустился туман. Ветер порывисто дул через дорогу – по моему опыту, такая погода обычно бывает в Сан-Франциско, а не в Лос-Анджелесе. Я ехала по боковым улочкам мимо празднично украшенных лужаек перед домами. Рождественские огни в тумане выглядят очень атмосферно. Я мечтаю о нуарном Рождестве. На участке Роуз-авеню между Уолгроув-авеню и Линкольн-бульваром видимость была всего несколько метров, так что казалось, будто я еду в никуда. Было захватывающе и чуть-чуть тревожно – примерно как ехать по прибрежному шоссе из Санта-Круза ночью. Зарываешься в темноту.
15/11/10
Ретрит в отеле, день шестой
Ночнушка, которую я взяла из дома, начинает пованивать, так что я купила новую в Nordstrom Rack в Центре Говарда Хьюза. Я типичная принцесса на горошине, так что отрезала все бирки, чтобы они не царапали мое нежное естество во сне.
Вам понравится бирка посередине: ОСТОРОЖНО: БЕРЕЧЬ ОТ ОГНЯ, – и нелепая попытка сообщить вдогонку что-то успокоительное: ЛЮБАЯ ТКАНЬ ГОРИТ. Как будто бы нас пытаются убедить, что эта ночнушка воспламеняется не быстрее других; это что-то более экзистенциальное, как будто всякий раз, отправляясь спать, ты рискуешь вспыхнуть, точно одинокая душа в чистилище, сбежавшая в ночь, страдающая по буддисту, охваченная рыжими языками пламени. Наверное, она тоже купила свою ночнушку в Nordstrom Rack.
* * *
16/12/10
Ретрит в отеле, день седьмой
Тоска вернулась. Свои первые уродливые ростки она показала во время медитации, и я позволила им пробиться. Обычно, когда она появляется, это бывает в самом начале и почти сразу проходит, но сегодня она набегала волнами всё время, что я медитировала, а потом, вечером очень-очень хлопотного дня, когда я наконец осталась одна, она появилась вновь. Возможно, тоска не лучшее слово, скорее чувство потери и разочарование из-за неспособности поговорить с человеком. Хочу ли я вообще с ним связываться? Если бы я и осмелилась броситься на стену его враждебности, что бы я ему сказала? Наверное, что-то вроде: «Не скучал по мне?» Я скучаю по тебе. буддисту не важно, скучаю ли я, он ответил бы пассивно-агрессивным обвинением; я наконец поняла, что мое неравнодушие к нему значит гораздо меньше, чем моя признательность за его неравнодушие ко мне; его волновал лишь мой восторг от него как любовника; в конце он жаловался, что я недостаточно ценю его, сказал, что никогда не чувствовал себя менее значимым; он часто говорил «никогда» и «всегда», когда речь шла обо мне, – что, согласно моим любительским представлениям о буддизме, было противоположностью тому, чему он учит сотни маленьких людей на медитативных ретритах в лесах; еще он сказал, что не любит природу, поэтому лесные ретриты наверняка ему по барабану, но он часто писал мне о луне, так что, возможно, его нелюбовь к природе была минутным порывом; мы были у океана, когда он сказал, что не любит природу: он гладил мое тело, а сам был к океану спиной; о луне он писал потому, что она была у нас общая, мы могли смотреть на нее и говорить о ней вне зависимости от того, где каждый из нас находился ночью.
Память так интимна, так отрывиста, участок тела, размытое пятно, возгонка обыденного, с любимым человеком никогда не бывает совсем одиноко – или же ты просто не чувствуешь себя одинокой в своей любви, все эти соперничающие воспоминания и эмоции сводят на нет любой порыв. Есть в горевании нежность, за которую хочется цепляться; почему я переключилась на давно минувшее, когда хочу сосредоточиться на себе; как бы я хотела чувствовать нежность, а не боль, вспоминая о том, что захватывало меня несколько месяцев назад; и почему я пишу об этом публично, почему не в дневник, почему не отвечаю на последнее письмо Бхану, она так великодушно выслушивала мои бредни, почему я желаю говорить со всеми и ни с кем, почему вышвыриваю свои мысли во мрак, которым покрыта моя аудитория, по большей части мне неизвестная – хотя и не совсем неизвестная, среди вас есть и дорогие мне люди, которые читают всё, что бы я здесь ни написала. В оригинальной версии моего романа «Письма Мины Харкер» (The Letters of Mina Harker) все письма были предназначены – и отправлены – моим знакомым писателям, так что в этом была доля риска; я – или мой аватар Мина – говорила друзьям то, что я бы никогда не сказала в реальной жизни, это был перформанс недозволенной речи, адресованной каждому и каждой по очереди. Закончив книгу и столкнувшись с необходимостью переключиться на неэпистолярное письмо, я почувствовала, будто стою на краю пропасти: как вообще писать, когда твоя аудитория – непонятно кто? Я представила аудиторию как своего рода туманный сгусток, и, похоже, теперь я отвернулась от конкретных людей и жду одобрения и любви от этого сгустка. О, мой милый сгусток, любишь ли ты меня, будешь ли ты любить меня так, как отказывается любить буддист? Любовь сгустка никуда не исчезнет? Интересно, что «сгусток» (blob) в английском звучит похоже на «блог».
Знаю, по моему тону не скажешь, но у меня сегодня был хороший день. Утром мчалась в Антиок на двухчасовой семинар по литмонтажу: как только я припарковала свой «хёндай» цвета шампанского, по радио заиграла инструментальная версия песни God Rest Ye Merry Gentlemen[13] в хэви-метал-обработке, напыщенная до безумия, с многослойными барабанами и гитарами, диссонирующий тайфун рождественского веселья – несмотря на волнение и спешку, я со смехом дослушала ее до конца.
* * *
17/12/10
Ретрит в отеле, день восьмой
Пока я шла в кампус утром, небо казалось огромным – ярко-голубое, с пушистыми облаками. На лужайке технопарка, прилегающей к тротуару, я заметила гриб, а потом еще один, и еще, небольшой грибной лес – шляпки от дюйма до трех в диаметре, плоские, темно-коричневые, как у шиитаке или портобелло. Некоторые уже были вырваны из земли и лежали ножкой вверх; это напомнило мне мультяшные изображения мертвых собак,
