Шрифт:
Закладка:
Утром долго обсуждала с Колтером по телефону совместную работу для SF Camerawork. Там возникли кое-какие сложности, которые нужно было разрешить. Разговор прошел очень гладко – мы не то чтобы ругались, но напряжение чувствовалось, – снять это напряжение было в радость, и нас это приятно сблизило. Причина нашей размолвки была не так уж важна ни для одного из нас, но мы всё равно были раздражены – представьте себе огорчение оттого, что вас не пригласили на вечеринку, на которую вы и так не особо хотели идти. Потом я вспомнила, как мы с буддистом пытались помириться несколькими неделями ранее и это почти мгновенно обернулось полным провалом. Колтер обратился ко мне от всего сердца, и я ответила от всего сердца. А буддист был настолько занят самозащитой и разбрасыванием громкими словами об «открытости», что ни о какой душевной связи, настоящей уязвимости или открытости речи не шло.
Нашла в интернете высказывание буддиста о семинаре, на котором он преподавал. Автор статьи спросил, как прошли выходные, и буддист дал настолько догматичный, полный модных буддистских словечек ответ («золотые основы добродетели», «целительные воды сострадания»), что он читается как пресс-релиз. Встретив этот пассаж, я почувствовала такую грусть, будто заглянула в самое сердце его отчужденности, его неуверенности в себе, его ужасного одиночества. Тщетно обращалась я к нему в своей голове: я нужна тебе больше, чем ты мне. Мое сердце болело его болью. Я не испытывала к нему такого сострадания с тех пор, как мы расстались.
Как преподавательнице творческого письма мне часто приоткрываются душевные раны студентов и студенток. Иногда они понимают, что именно показывают, иногда – нет. Если понимают, я пытаюсь помочь им глубже исследовать свою уязвимость, выразить ее яснее, задать тексту правильный тон. Если они не отдают себе отчета, я могу чуть подтолкнуть их к осознанию, но обычно делаю вид, будто ничего не заметила. Как преподавательница творческого письма я порой обсуждаю со студентами и студентками довольно болезненные темы, но всегда держу фокус на письме (это не терапия). Как-то раз одна женщина зачитала потрясающий отрывок о давней попытке самоубийства – мощный текст, хорошо сработанный, даже блестящий, – когда она закончила читать, класс замолк в ошеломлении. Поэтому выступила я: заметила, как трудно писать о депрессии и делать это интересно, как трудно писать о том, что ты увязла, и делать это живо, но ей это удалось, и я очень впечатлена. После занятий я пинала себя за неуместный тупой комментарий; я ударилась в анализ, хотя вообще-то должна была обратиться к ней от самого сердца.
* * *
12/12/10
Ретрит в отеле, день третий
Этим вечером была на безупречном в своей простоте ужине с Матиасом Вигенером. Мы заказали по миске фо и разделили прекрасный жирный вьетнамский блинчик, который полагается завернуть в рисовую бумагу с мятой, салатом и соусом и попытаться съесть так, чтобы всё это не развалилось прямо в ладонях. Хорошо, что Матиас – мой старый друг и всякого повидал. Я ужасно насвинячила, истратила тонну салфеток. Потом мы поехали к нему, пили мятный чай и болтали без умолку. Матиас – участник арт-коллектива Fallen Fruit, занимающегося социальными практиками. Они «начали создавать карты общедоступных фруктов – плодовых деревьев, которые растут в Лос-Анджелесе в общественных пространствах или над ними». Матиас любит фрукты, у него всегда много разных. Он дал мне с собой китайскую грушу. Она похожа на японскую грушу, только не круглая, а обычной грушевидной формы, бледно-желтая. Она нежная и совсем не сладкая. На кофейном столике лежала пара книг по немецкому искусству, автор – художник по имени Эберхард Вигенер. Я спросила, не родственники ли они, и Матиас сообщил, что это его дед. Единственный родственник, оставшийся в Германии во времена Третьего рейха. Он не был евреем, но еврейкой была его жена, бабушка Матиаса – она тоже осталась. Она выжила, спрятавшись в погребе с углем. Нацисты знали, что она в доме, но когда они приходили за ней, она прокладывала тоннель в куче угля размером с комнату и лежала там по несколько часов, словно погребенная. Я спросила, наказали ли за это его деда. Матиас ответил, что ему запретили выставляться.
Потом я поехала обратно. Чтобы добраться от дома Матиаса сюда, нужно ехать по шоссе 101 на юг через Силвер-Лейк, затем свернуть на 110-е, также на юг, потом – на шоссе 10, на запад, оттуда – на 405-е, в южном направлении, и наконец съехать на Слосон-авеню. Раньше, когда люди вываливали на меня подобный список автострад, это вызывало панику, а теперь – да ладно, раз плюнуть! Так и вышло. В семь дорога до его дома заняла час, а в полдвенадцатого я добралась до отеля за двадцать минут. Вжух-вжух-вжух.
* * *
13/12/10
Ретрит в отеле, день четвертый
Полна энергии, счастлива, отлично провожу время. Мне нравится слушать личные истории, и от студентов и преподавателей я слышала их целое множество. Возможно, мне не очень удаются светские беседы, но если вам захочется рассказать кому-то о сложном разводе – я вся ваша. Смена обстановки пошла мне на пользу – с меня как будто сняли шоры, если угодно. Обсуждала буддиста с Кевином по телефону. Заявила ему: «С ублюдком покончено». Я понимаю, что вообразила, будто у меня с ним особая прекрасная связь, и какое-то время казалось, что это действительно так, – и несмотря на то, что всё рухнуло, я оставалась верна этому убеждению, бла-бла-бла.
Последние пару вечеров мы с Кевином по старинке говорили по телефону, а не по видеосвязи. Он сказал, что мамина (и теперь моя) кошка Квинси нагадила в мою обувь. К счастью, я всё равно собиралась выбросить эту пару. Кошка помогает мне избавляться от хлама. Один мой друг – активный участник сообщества страдающих накопительством, которое помогает ему наводить порядок в спальне. У них проходят телефонные конференции по запросу: можно поставить на громкую связь и убираться, пока слушаешь других. Поэтому каждый день в пять
