— Ну? Как?

— Нормально. Пятерка. Да! Ты представляешь, Ларик, действительно был одиннадцатый билет! Но я и другие все знаю, — как бы оправдываясь сказала она, всё ещё сипя. — Ты знаешь, мне директор сказала, что у меня будет медаль. Только у меня есть одна четверка. Не знаю, будет ли ещё медаль-то?

— А по какому у тебя четверка?

— По рисованию.

— Ну! Это серьёзно. Могут и не дать. Как пить дать — не дадут. Может… взятку предложить? — тихо проговорил Ларик. Настя вытаращилась на него и смотрела, пока он не прыснул, не выдержав её наивной и возмущенной им серьёзности.

— Фу ты! Ларик, ты вообще уже…

— Неужели поверила?

— Нет, но…

— Поверила, значит, в мою испорченность. А я тебе сюрприз приготовил, ты обещала выполнить мою просьбу, если я правильно номер билета угадаю. А я угадал.

— Какую просьбу?

— Так это,… поехали на чертовом колесе, что ли, покатаемся. На карусели. Ещё куда-нибудь сходим, там раньше комната смеха была… последний же экзамен сдала? — Ларик смотрел, как Настя мрачнеет и грустнеет.

— Ты мне об этом сюрпризе сказать хотел дома у тебя?

— Да нет вообще-то. Но и об этом же можно подумать?

— А о чём ты хотел сказать?

— Да я хотел тебя покатать просто, куда захочешь, туда и поедем.

— Точно? Ты не врешь? — глаза девочки засветились какой-то надеждой.

— Точно. Хочешь куда-то?

— Да. Только это место, — Настя потупилась, как бы не решаясь сказать.

— Да говори. У нас ещё два часа до званого обеда.

— Я на кладбище к папе хочу съездить. Я уже год там не была. И мама на родительский день не была у него. Могилку надо прибрать. Там и веник у нас есть. То есть был… наверное. И грабельцы детские мои… маленькие, — неуверенно добавила она, глядя на то, как изменилось лицо Ларика. Что-что, а на кладбище сегодня он никак не планировал ехать. Но слово не воробей. И Настька, как в воду опущенная, стоит.

— Так поехали. Ты там ориентируешься? — он ободряюще взглянул на девчонку.

— Да, квартал третий, вторая дорожка. Там памятник приметный есть такой. Я всегда находила.

— Ну, лады. Кладбище, так кладбище.

Большие, давным-давно посаженые тополя были бы настоящим лесом, если бы не их строгие ряды, заваленные их же сучьями, легко ломающихся от порывов ветра, самых распространенных и быстрорастущих дешевых деревьев. Железная пирамидка, покрашенная голубой краской, с красной звездой на вершинке — вот и всё, что осталось от Петра Алексеевича, командира разведроты, отчаянного красавца, смельчака и весельчака, пока осколок не попал ему в глаз и не застрял там, в черепной коробке, мучительно царапая и разрушая мозг. И сейчас его любимая дочка, старательно обтирала пирамидку от пыли, от стручков тополиного пуха, застрявшего в лучах красной звездочки, подметала облезшим старым веником площадку внутри оградки и о чем-то шепталась с отцом. Ларик отошёл подальше, чтобы не смущать её, и только видел, как шевелятся её губы, то улыбаются, то кривятся в попытке сдержать слёзы. Он отвернулся.

Этого никто не должен видеть — это святые минуты.

— Ларик, я всё закончила, можно ехать. Хорошо, что мусору немного. Кто-то и дорожку промел около папы, — Настя понесла случайно подобранный большой бумажный мешок с собранными ветками к ближайшей свалке, которые тут нагребали после каждого родительского дня. — Мне бы только руки сполоснуть. Где тут вода есть, интересно?

— Нет тут воды нигде. В сторожке спросим, может у сторожа есть. Пьёт же он что-нибудь? И руки моет тоже.

Сторож, пожилой дядька с внимательными глазами, казалось заглядывающими к тебе прямо в душу, показал Насте, где висит летний уличный рукомойник за домиком.

— Слышь, парень? Ты её не обижай. Она у тебя, чо-то, как без кожи. У меня, аж, сердце зашлось, как на неё посмотрел. А я таких за километр чую. Чо с ней это такое?

— К отцу привозил. Хороший он мужик был. Разведчик. Нам, пацанам в школе часто про войну рассказывал. А у неё мать в дом привела кабана вонючего. Вот сейчас и надо мне её куда-то пристроить, — Ларик поделился с этим стариком своей заботой, как иногда делятся со случайным попутчиком в поезде самыми насущными проблемами.

— Твоя, что ли?

— Да нет. Просто с детства знакомы. Она же маленькая совсем. У меня другая. Приедет скоро, — Ларик улыбнулся, представив Альку, всегда такую неунывающую и неожиданную.

— Ну, ты этой горя не добавь. Человек он, знаешь, не железный. Терпит, терпит, а потом вот такая капелюшечка упадет — и всё. Как раз и хватит, чтобы убить нахрен, — сторож показал на кончике пальца, какая капелюшечка иногда убить может, потом отвернулся, и Ларику показалось, что голос у него дрогнул.

— Ладно, езжайте. Аккуратно, гляди, — не оборачиваясь и сгорбившись, мужик вошел в сторожку и прикрыл за собой дверь. Ларик ощутимо почувствовал, до холодного ветерка на затылке, что только что тут пронеслось воспоминание о большой беде.

У каждой могилы своя история беды.

До города доехали за полчаса. Дорога была неплохой, ехали в основном по полевой, заросшей травой дороге, идущей параллельно основной. На ней и ровнее, не так трясет, и не так пыльно, как на большой, посыпанной дресвой и выровненной грейдером.

Эля ждала Ларика с приятелем. Он по телефону сообщил, что приедет не один и просил не сильно удивляться. Эля очень удивилась и сразу послала его за квасом к бочке, стоявшей на пятачке около магазина, всучив ему в руки алюминиевый бидон с крышкой.

Очередь шла быстро, кто-то пил стаканчик, кто пивную кружку, квас шел нарасхват, рядом стояла уже следующая привезенная бочка. И каждый спрашивал у отходящего: «Ну, хороший, или подкисший?» — квас был хорошим, свежим, без переброда. Когда он вернулся, выпив большую кружку сладковато-кислого щиплющего за язык кваса, Эля с Настей уже заканчивали крошить овощи на окрошку. Ничто другое в такую жару просто не лезло в горло.

Поели, и Настя, чтобы не мешать брату и сестре, и хоть как-то отблагодарить их, вызвалась мыть посуду, тут уж какой труд — под проточной-то водой. Это не то, что у бабулек было: налей — вылей, налей — вылей. И так, — пока не заблестит всё.

Впрочем, Насте у бабулечек нравилось всё, даже их старенький, мятый и не до конца выправленный алюминиевый тазик, для мытья посуды отчаянно и наивно блестевший, как бы извиняясь за свою помятость и неказистость. Сейчас, их домик вспоминался ей, как пряничный чистенький