Шрифт:
Закладка:
Пять слов, которые хороший шпион никогда не должен слышать. Я удивлен этому заявлению и слегка обеспокоен, но Кит смотрит на меня, так что я пытаюсь что-то прояснить:
— Видел, конечно. Сегодня утром. И вчера, и позавчера.
— До пьесы. В «Элефанте», пару недель назад. Ты там сидел с Шекспиром, Бёрбеджем и остальными.
Теперь я вспоминаю, почему Кит кажется мне знакомым. Он играл в кости за соседним столом, такой же растрепанный, наглый, швырял на стол монеты, которых у него быть не могло. Он увидел меня еще раньше, чем я заметил его, но все же я его заметил. Он был интереснее всего тем вечером, одним из множества вечеров, проведенных с труппой Шекспира в разных тавернах за разговорами о пьесе. Наверное, там Кит о ней и услышал. Именно так о ней должен был услышать весь Лондон. Разгадывать тут особо нечего.
Но я могу объяснить, почему он видел меня вместе с Шекспиром еще до прослушивания. И еще я вижу, какой он осторожный. Он боится Бёрбеджа и меня — потому что считает нас друзьями. К счастью, к этому я тоже готов.
— Я тоже тебя помню, — сознаюсь я. — Вечер был долгий. Меня в тот день взяли в пьесу, а у них тут есть ритуал: первый новый актер покупает всем выпивку. Мне очень хотелось домой.
Я смотрю, как Кит это обдумывает. Он хмурится:
— Ты обошелся без прослушивания?
— Не совсем. Я уже выходил на сцену в Кентербери. Шекспир был на одном из наших представлений в прошлом году, и он пригласил нас всех заглядывать к нему, если окажемся в Лондоне. Я и заглянул.
Из соображений анонимности и безопасности мы с Кэри сочинили мне жизнь, в которой я учился в Королевской школе в Кентербери — в той, где на самом деле учился Марло — и жил в этом городе, пока не сбежал в Лондон. Это объясняет мое внезапное появление в «Глобусе» не только для Бёрбеджа, но и для всех остальных актеров, меценатов, держателей акций.
— Спасибо Шекспиру, что взял меня. Но вот остальных убедить сложно. Да еще и текст постоянно меняется, никак не запомнить. А если я что-то на сцене забуду? Всему конец. — Я развожу руками. — Так что я прихожу сюда заниматься.
Кит складывает руки на груди и задирает подбородок. Я понимаю, что он перестал стесняться. Его слова это подтверждают:
— Нет.
— Что нет?
— Ты не забываешь реплики. У тебя все отлично.
Теперь моя очередь складывать руки.
— И кто же это говорит?
— Я. Я тебя каждый день слышу.
— Это потому, что я сюда хожу. Ты всегда такая заноза в заднице?
Кит щурится. Уголок рта у него дергается, как будто он хочет то ли улыбнуться, то ли ответить. Но он молчит.
— Слушай, мы будем вместе репетировать? Ты хороший актер, да и я на что-то гожусь.
— И кто тут заноза в заднице? — Кит смотрит на темно-серое небо.
Бэнксайд шумит вокруг, его слышно даже через стены. Я ожидаю услышать, что уже слишком поздно, что ему куда-то нужно поспеть — хоть и прекрасно знаю, что это неправда.
— С чего начнем? — спрашивает он.
Кит
Норт-хаус, Ламбет, Лондон
5 декабря 1601 года
Сегодня суббота, и репетиции нету, поскольку Шекспир устраивает новое представление в «Глобусе». Дают одну из его последних пьес — «Как вам это понравится». Я не знаю, о чем она, но вчера видела, как к ней готовились. В театр привели обезьян и козлов, которых госпожа Лаветт зачем-то обмотала бурой тканью и пристроила им на головы подобие оленьих рогов. Тоби шепнул мне, что с ним сделают то же самое, если я не помогу ему запомнить слова. Что его заменят скотом, который и обходится дешевле, и голоса не подает. Я думаю, что он шутил, но мы все же договорились встретиться в «Розе» в понедельник после репетиции. Кто знает, что творится в голове у мастера Шекспира? Я не хочу, чтобы вместо Тоби на сцену вышел козел.
Поначалу наша договоренность меня беспокоила. Тоби показался мне в лучшем случае чопорным, а в худшем — дурно воспитанным. Но, может быть, он просто боялся также, как и я, потому что вдали от «Глобуса» и остальных актеров он гораздо разговорчивее, свободнее выбирает выражения, порой даже шутит и ведет себя не так и напыщенно. То и дело я замечаю, как он разглядывает «Розу», ее обветшалые стены, покосившиеся галереи, соломенную крышу, побитую дождем и засиженную птицами. На мгновение он становится собой, и мысли увлекают его куда-то. Потом он встряхивает головой, как будто просыпаясь, и смотрит на меня, проверяя, заметила ли я его слабость. Я всегда делаю вид, что нет.
Я не рассказала Йори и Кейтсби о своей договоренности с Тоби. Мне стыдно за это — во-первых, мне кажется, что они не обрадуются, если я (неважно, по какой причине) стану проводить время с кем-то не из кружка Кейтсби. А еще потому, что мне все это нравится, хоть и кажется неправильным, учитывая, зачем я решила участвовать в спектакле. В Тоби есть что-то такое, что я все чаще начинаю о нем думать, хотя совсем этого не хочу. Такое положение вещей кажется мне опасным, да и просто глупым. Нельзя думать о юношах в такое время. А особенно о тех юношах, которые считают юношей меня.
Я размышляю обо всем этом, пока вместе с Йори иду по улице к Норт-хаусу, чтобы встретиться с Кейтсби и его людьми. Сегодня серо и холодно, в воздухе серебрится снежок. В Корнуолле он сразу растаял бы, но здесь придает городу — даже нашему неприглядному району — праздничный вид. Я не видела Кейтсби больше недели, с самого начала репетиций, и Йори почти не видела тоже. Он теперь священник у Кейтсби и проводит у него каждый день с рассвета до заката. Не знаю, чем он занимается. За это мне тоже стыдно.
— Как дела в доме Кейтсби?
Йори смотрит на меня из-под коричневой шерстяной шапки. Смотрит без выражения, как будто вовсе забыл, что я здесь.
— Очень хорошо, — наконец отвечает он. — Кейтсби добр ко мне и дал доступ к библиотеке. Большую часть дня я занимаюсь там. У него есть все необходимые католику тексты.
— Т-с-с… — Я оглядываюсь, потому что даже в замерзшем пустом переулке нас могут слушать.
Какой-то лавочник выплескивает на улицу ведро с помоями. Я жду, пока он не возвращается в лавку.
— Не надо перечислять.
— Мы много времени уделяем разговорам о теологии, этике, науке, политике, — невозмутимо продолжает Йори. — Кейтсби напоминает мне вашего отца, Катерина. Он очень интересный человек…
Мой отец любил Йори, восхищался его умом и набожностью. Так любил, что позволял посещать уроки вместе со мной. Меня это не смущало, а порой и помогало: Йори вступал в такие бурные разговоры с мастером Литкоттом, учителем теологии, что я могла выскользнуть незамеченной и остаток дня посвятить другим занятиям.
— Он помогает мне понять, зачем я здесь. Он показал мне цель. Мою истинную цель. — Он смотрит на небо и крестится.
