— Пять-пять. — Он улыбается.

— Я не слепой, — отзываюсь я.

Я проиграл уже три шиллинга. Кит выкидывает пять-пять, пять-три, шесть-два и два-три, половину проигрывая, а половину выигрывая. Вот только я поставил не на те броски, и все мои победы оборачиваются поражениями. Я начинаю забывать, что эта игра часть моей работы, что я должен выуживать из Кита сведения. Я забываю, что я на работе. Кит пододвигает ко мне кружку, и я принимаю ее, хотя во время работы не пью никогда.

Мой черед бросать. Шесть-шесть, я выигрываю, но Кит отказывается делать ставку, так что я остаюсь без выигрыша.

— Где ты научился так хорошо играть? — вопрос неосторожный, но вся моя осторожность уже свалена в кучу на столе. У меня нет времени на околичности.

— В кости или на сцене?

— Ты знаешь, о чем я.

Кит смотрит на меня из-за кружки, потом аккуратно ставит ее на стол.

— У той семьи в Плимуте, где я служил, был сын моего возраста, и мы были друзьями. Ричард, так его зовут, однажды пригласил меня в дом на ужин. Его отец меня, конечно, знал, но плохо, а за пределами конюшни и вовсе не видал. Но потом он сказал, что я произвел на него впечатление, и через неделю снова пригласил меня на ужин. Примерно через месяц он предложил мне посещать занятия вместе с Ричардом.

— Нечасто такое случается. Думаю, мало кто из конюхов может этим похвастаться.

— Да, мне повезло, — признает Кит. — Отец Ричарда считал, что умные люди встречаются везде, а его долг — им помогать. Я выучил арифметику, французский, немного латынь, философию и географию. Но лучше всего были книги, пьесы и стихи, которые мы читали. Отец Ричарда покупал их в печатнях в Лондоне, и я — мы — проводили многие часы за чтением. В саду, у огня, везде. Эти истории, эти слова… они для меня очень важны. До сих пор.

Я киваю, потому что понимаю. Я любил слова и ненавидел их, но никогда не бывал к ним безразличен. Последние несколько лет я их боялся, потому что они могли наделить жизнью мои чувства. То, чему проще оставаться безымянным.

— В конце каждой недели отец Ричарда велел нам рассказывать то, что мы выучили, — продолжает Кит. — У меня хорошо получалось, и я вбил себе в голову, что могу этим заработать. Поэтому я здесь. Твой ход.

Я жду, что он сделает ставку, но он снова качает головой.

— Ты знаешь, что я проиграю, еще до броска. Как?

— Вероятности. Простая математика. Ладно, не простая. Но математика.

Я мрачно смотрю на него и выбрасываю один-два. Очередной проигрыш, очередной пенни летит на стол. Это дрова на неделю или стирка на две. Так я проиграю всю игру, и тогда мне придется есть черствый хлеб и твердый сыр, пока я не получу деньги от Кэри. Я поднимаю глаза. Кит внимательно смотрит на меня.

— Давай-ка поднимем ставки, — предлагает он. Мне это не нравится. Я складываю руки на груди, раскачиваюсь на стуле и изображаю безразличие.

— Ну?

— Я думаю, что проигравший должен лишиться не просто горстки монет. Поставить нужно что-то по-настоящему серьезное.

Я колеблюсь. Я не знаю, что хуже потери денег, и Кит кажется мне недостаточно хитрым, чтобы хотя бы предложить такое. Но вопреки самому себе и несмотря на все те вещи, которых мне никак нельзя лишиться, я заинтригован.

— Дай догадаюсь. Ты хочешь дуэли? Драки? Ночного заплыва через Темзу?

— Я думал про поцелуй.

Мой стул с грохотом опускается на все четыре ножки.

— Победитель решает, кого поцелует проигравший, — невозмутимо продолжает Кит. — Кого угодно, когда угодно, где угодно. Если я выиграю, а потом прямо во время репетиции решу, что ты должен поцеловать Шекспира, ты это сделаешь. Без вопросов.

— Куда?

— Я же сказал, без вопросов.

— Я имею в виду, куда целовать.

Кит улыбается, и я удивляюсь в который раз за вечер. Улыбка широкая, сияющая. Один из передних зубов чуть скошен внутрь, и Кит из-за этого кажется диковатым.

— В губы, разумеется.

Я раздраженно и заинтересованно фыркаю:

— Тогда готовься целовать Бёрбеджа.

В результате я проигрываю.