Шрифт:
Закладка:
— При всем моем уважении, мастер Шекспир, я собираюсь прочесть вам отрывок из Кристофера Марло. «Геро и Леандр», если вам будет угодно.
Я чувствую взгляд Кэри, а сам смотрю на мальчика.
— Если мне будет угодно, ха! Кит Альбан читает Кита Марло. Ладно, валяй.
Мальчик смотрит на трибуны. Я вижу, как вздымается и опадает его грудь, дышит он быстро и неглубоко, боится. Но потом он поднимает голову, смотрит на галерку, как будто видя там публику, и обращается к ней. Нас всех, перешептывающихся и обсуждающих его, не существует.
Голос у него не такой, как у остальных, не высокий и ломкий, а глубокий и плавный. По выговору я понимаю, что он с запада — из Девона или, может, Дорсета. Он напирает на согласные, хотя пытается их смягчать, но получается не очень, особенно с «р». Но этот голос действительно похож на голос сирены: слушая его, хочется закрыть глаза.
Я наклоняюсь вперед. Я слышу не Кита, а самого Марло. Я помню, как он писал эту поэму. Мне было тринадцать, театры закрыли из-за чумы, и он занялся стихами. Кто-то тогда держал его за сердце, я понимал это, потому что он отдалился от меня и выглядел отсутствующим, да и поэму он не закончил, как будто сам не знал, чем все завершится. В конце концов, когда Марло умер, ее дописал кто-то другой. Не я. Она была опубликована двумя годами позже и тоже не мной. Я не мог видеть имя Марло под словами, которых он не писал. А сейчас я сделал то же самое, подписав именем Шекспира свое сочинение. Я начинаю понимать, почему он злится. Если можно осквернить даже чужие идеи, самое чистое, что вообще остается?
Когда юноша заканчивает, наступает тишина. А потом остальные желающие стать актерами медленно начинают хлопать.
Шекспир смотрит на меня, и я киваю.
— Что ж, недурно, — говорит он. — С твоим лицом из тебя получится отменная Виола.
Кит Альбан, кажется, пугается, а потом взгляд его становится пустым, он ведет себя не так, как я ожидал, — не улыбается, не смеется и даже не краснеет. Наконец он пятится, заходит за занавес и исчезает. Я помечаю его имя.
— Почему он? — спрашивает Кэри.
Думая о парне, я почти забыл, что Кэри здесь.
— Он не сразу назвал возраст, как и еще одиннадцать других. Их я тоже отметил. Может быть, они врут не только о возрасте. Он беден — видели его наряд? — но говорит правильно. Такое редко сочетается в одном человеке. Возможно, это указывает на ложь. В моем списке еще семеро таких же. Ну и, наконец, он хорош. Слишком хорош для новичка, а он утверждает, что опыта у него нет. Это может оказаться и правдой. Таких у меня тоже дюжина.
Я быстро пересчитываю имена в списке — тридцать семь и переписываю их на новый лист.
— Вот они. — Я передаю Кэри пергамент. — Шекспир не обрадуется.
Кэри изучает список. Глаза у него блестят.
— Довольно длинный список. Думаешь, это ему не понравится?
— Нет. Ему не понравится то, что большинство хороших актеров я вычеркнул. У меня тут десяток небезнадежных и три дюжины тех, кому никогда не стоит ступать на сцену. Но если человек, желающий убить королеву, пришел сюда, он в этом списке.
— Ты уверен, — довольно говорит Кэри.
Я уверен.
— Вечером я начну за ними следить.
Я встаю, разминаю шею, затекшую за день. Людей много, и работа мне предстоит непростая. Отдыхать не придется, я уже это чувствую.
— К концу недели я составлю более короткий список. Его можно будет показать королеве.
Кит
Театр «Глобус», Бэнксайд, Лондон
30 ноября 1601 года
Сначала Кейтсби противится идее использовать пьесу Шекспира в качестве способа убить королеву, но быстро смиряется. В основном потому, что в обоих предложенных им вариантах — выстрелить в королеву из арбалета, когда та поплывет по Темзе в своей барке, или из пистолета на охоте — приходится слишком полагаться на удачу. Стрела может пройти мимо, а пистолет дать осечку. И Кейтсби, и его люди недостаточно хорошо стреляют издали, пришлось бы кого-то нанимать — а этот человек мог оказаться трусом или предателем.
Если же я буду стоять на сцене с кинжалом в руке всего в нескольких футах от королевы, то не промахнусь. К тому же я уже предательница и точно не трусиха, так что у заговорщиков куда больше причин согласиться, чем отказаться.
Остальным идея понравилась. Когда я получила роль, братья Райт, Крис и Джон, отправились наниматься рабочими сцены. Кейтсби решил, что я буду занята разучиванием текста, и кому-то другому придется продумать, как и когда работа — по словам Кейтсби — будет сделана.
Райты — самые молодые из заговорщиков. Им двадцать четыре и двадцать пять лет. Остальные слишком стары или слишком известны, чтобы податься в рабочие. Райты умны. Кейтсби говорит, что они постоянно выдумывают какие-то приспособления, и показал мне один из их подарков: крошечные золотые солнечные часы и компас, вделанные в перстень. Братьям было несложно выяснить, чем занимаются рабочие сцены, и удачно притвориться опытными в разговоре с мастером «Глобуса». Они показали ему шутиху, сделанную из бумажной трубки с порохом внутри. Устроили черный, белый и красный дым, смешав крепкое вино с разными видами соли. Бросили кусочки смолы в пламя свечи, чтобы представить молнию. Крис говорит, что за ними следил весь театр. Работу они получили.
Так или иначе, я — в «Глобусе». На второй раз он кажется мне ничуть не менее грандиозным, чем в день прослушивания. Сегодня ясно и светло, но холодно, ветер завывает в переулках, треплет серые воды Темзы, гоняет по ней белую пену. Кажется, что весь Лондон высыпал наружу, толпится на рынках, улицах и мостах. На дорогу до театра уходит больше часа вместо двадцати минут, и в первый же день я опаздываю.
Подхода к дверям «Глобуса» я слышу изнутри голоса. Громкие, как будто представление уже идет. Возвращается прежний страх. Я стою, держась за маленькое латунное кольцо на двери, и подбадриваю себя. Я — мальчик. Я — актер, и мне предстоит сыграть роль. Я вовсе не девушка и не собираюсь мстить. Я не участвую в заговоре и никого не хочу убивать. Это не помогает. Заставляя себя не думать о заговоре, я думаю о нем только больше. Мысли скачут, как нервные псы, как борзые, с которыми отец ходил на охоту, скулят, дергаются и не слушаются меня.
