нужно доверять. Их активности опасаться не следует[92]. Сомневающихся в лояльности масс Горбачев заверял, что могущественное и в основе своей легитимное партийное государство, возглавляемое решительным генеральным секретарем, по-прежнему желает и способно налагать ограничения: «Неужели мы с такой мощной партией, с таким патриотичным народом, преданным идеям социализма, своей Родине, не сможем справиться, если кое-кто попытается воспользоваться широкой гласностью, демократическим процессом в своекорыстных и антиобщественных целях, в целях очернительства?» [Горбачев 1987–1990,4: 358][93]. Принимая во внимание, что сплоченность и потенциал КГБ и других механизмов контроля оставались в период правления Горбачева на высоком уровне, многие чиновники партийного государства должны были счесть это утверждение заслуживающим доверия.

Помимо успокоения элиты, Горбачев играл на ее неуверенности, чтобы запугать пассивных зрителей и заставить их сотрудничать. В своей «предвыборной» речи в декабре 1984 года он определил необходимость фундаментальных изменений как императив национальной безопасности, если только СССР хочет «войти в XXI век как великая держава», имея при этом в виду, что страна находится на пороге предреволюционной ситуации [Горбачев 1987–1990, 2: 86]. Придя к власти, он смягчил эти страшные пророчества, но они возникли снова, когда его программа стала более радикальной. «Мы живем в критическое время», – предупреждал он в сентябре 1986 года [Горбачев 1987–1990, 4: 88]. «Судьбы социализма» зависят от того, чтобы избежать повторения ошибок 1970-х – начала 1980-х годов [Горбачев 1987–1990, 4: 300][94]. «Альтернативы нет»; перестройка – «объективная необходимость» [Горбачев 1987–1990,4: 300].

Результат этих усилий, заверял Горбачев своих слушателей, будет благоприятным и понятным для тех, кто присоединится к побеждающему перестроечному движению. Он не мог подробно объяснить, как будет выглядеть эта новая система, но заверял их, что она будет соответствовать высшим идеалам марксистской традиции. Как он выразился в конце своего выступления на партийной конференции в июне 1988 года:

Да, мы отказываемся от всего того, что деформировало социализм в 30-е годы и что привело его к застою в 70-е годы. Но мы хотим такого социализма, который был бы очищен от наслоений и извращений прошлых периодов и вместе с тем наследует все лучшее, что рождено творческой мыслью основоположников нашего учения… <…> Социализм мы видим как строй высокой культуры и морали. Он наследует и приумножает лучшие достижения духовного развития человечества, его богатый нравственный опыт. Это – общество полнокровной и насыщенной в материальном и духовном отношениях жизни человека труда, отвергающее потребительство, бездуховность и культурный примитивизм [Горбачев 1987–1990, 6: 395–396].

Хотя таких людей, как Лигачев и Рыжков, радикализация Горбачева отталкивала все больше и больше, их возможность совместно противодействовать горбачевским инициативам была ограниченна из-за того, что каждого из них смущали разные аспекты его программы. Пуритане были преимущественно озабочены утверждением ведущей роли партии и ортодоксальных ценностей в культуре, политике и управлении. Технократы больше всего беспокоились о рационализации госуправления, то есть об уменьшении вмешательства партийных чиновников в работу министерского аппарата и о большей рационализации плановых показателей. Так, из информативных мемуаров Черняева мы узнаем, что на заседании Политбюро в декабре 1986 года Рыжков и Лигачев спорили о желательности и необходимости повышения розничных цен [Черняев 1993: 122–123]. Мы также узнаем, что в ноябре 1987 года Рыжков ругался с Лигачевым из-за политики экономических реформ:

Е. К. [Егор Кузьмич] олицетворяет собой вал, погоняловку, разносы, накачки, давай-давай. <…> Нашего премьера можно понять, он и взорвался. Налицо совершенно явная и еле сдерживаемая личная неприязнь, которую он [Лигачев] вызывает (давно уже) не только у Рыжкова [Черняев 1993:202].

Кроме того, при обсуждении публикации в «Советской России» статьи Н. А. Андреевой (весна 1988 года) состоялось «сильное эмоциональное выступление» Рыжкова против Лигачева. Рыжков «предложил даже освободить Лигачева от курирования идеологии» [Черняев 1993: 205–206][95].

Из воспоминаний Рыжкова также видно, что он не сходился ни Лигачевым, ни с Горбачевым по ключевому для технократического мышления вопросу: оценке возможностей. Рыжков осуждает антиалкогольную кампанию как пример политики, ставящей идеологию выше практических соображений: «Трагедия кампании состояла в стремлении форсировать выполнение по существу долгосрочной программы. В этом проявился характер Горбачева и Лигачева – решать вопросы немедленно и быстро, не считаясь с реальными возможностями» [Рыжков 1995: 102]. И все же именно склонность Горбачева к агитационному, кампанейскому подходу во всей своей политике, включая перестройку, позволяла ему в меньшей степени выглядеть воплощением разрыва с прошлым, чем это было на самом деле. В результате в течение 1987–1989 годов Горбачеву удавалось позиционировать себя как посредника между коалициями сторонников и несогласных внутри Политбюро. Уравновешивая свою политическую поддержку реформистов, пуритан и технократов, Горбачев сумел предотвратить создание устойчивой коалиции противников своей внутренней политики.

Обоснование уступок во внешней политике

Похожую схему – оправдание фундаментальных изменений посредством умелого увязывания их с марксистско-ленинской традицией и представление себя просвещенным марксистом – мы находим в стратегии Горбачева по укреплению своего авторитета в сфере внешней политики.

Горбачев использовал провозглашенное им «новое мышление» в международных отношениях как оправдание своих уступок во внешней политике. Новое мышление выросло в новую теорию международных отношений, более близкую к либеральному интернационализму, чем к политике силы, изоляционизму или пролетарскому интернационализму, являвшимся его главными закулисными конкурентами. Теоретические предпосылки «нового мышления» позволяли Горбачеву утверждать, что его политика – не предательство, а спасение, что она означает уступки перед лицом реальности, но не уступки империалистам как таковым. Учитывая когнитивное и эмоциональное состояние элиты, аудитория Горбачева была предрасположена воспринимать эти объяснения как по крайней мере правдоподобные. Таким образом, правдоподобность этих утверждений позволила Горбачеву перехватить инициативу у соперников, утверждавших, что он предает идеологическое наследие режима.

Силу нового мышления в роли обоснования лучше всего можно оценить, сравнив его со «старым мышлением». Следует иметь в виду, что брежневская теория международных отношений использовалась для оправдания внешней политики, не признававшей уступок, политики, при которой СССР стремился одновременно сотрудничать и конкурировать, причем делать все это в какой-то мере с позиции силы (или, по крайней мере, признанного равенства) по отношению к «империалистам». В этом смысл идеи о том, что «мирное сосуществование» является формой классовой борьбы. Стремление к сотрудничеству при Брежневе было искренним, но не имело целью и не позволяло подменять или ставить под угрозу приверженность советского руководства «антиимпериалистической борьбе», советской гегемонии в Восточной Европе или сохраняющемуся разделу Европы. Горбачев же стремился обосновать политику, которая решительно ставила во главу угла высшие императивы сотрудничества великих держав, подчиняя им или даже оставляя в стороне борьбу с империализмом; политику, направленную на устранение межблоковой конкуренции на Европейском континенте, и более