им было обещано будущее, в котором их страна будет играть ведущую роль в ожидаемой трансформации международных отношений.

Эта перспектива хорошо вписывалась в традиционный советский оптимизм, равно как и в ленинскую онтологию. Она представляла определенное по-новому светлое будущее как потенциал, в рамках нынешней международной системы скрытый, но который может быть реализован только посредством сознательных действий и решительного повышения уровня понимания. В этом отношении глобальная взаимозависимость и «общий европейский дом» были и скрытыми условиями, и политическими целями. В то же время новое мышление представляло взаимозависимость как автономно растущую тенденцию в международных отношениях, противостоять которой можно только за счет высоких затрат и с потенциально катастрофическими последствиями. Все это как раз перекликалось с ключевой философской предпосылкой марксизма-ленинизма: неизбежность желаемого. Победа социализма в стране и за рубежом исторически неизбежна, но только если просвещенные элиты будут бороться за реализацию потенциала социализма, скрытого в текущем порядке вещей.

Идея «лишить империалистов образа врага» стала также гениальным обновлением традиционного советского взгляда на соперничество между Востоком и Западом. Ленинистская и сталинистская внешняя политика всегда была направлена на влияние или союз с потенциально прогрессивными силами в западных обществах против милитаристских элит в этих же странах. После Сталина эта тенденция сохранилась, но была дополнена более дифференцированным образом западных элит, что побуждало Хрущева и Брежнева время от времени предлагать политику, способную помочь буржуазным «умеренным» или «реалистам» в их политической борьбе с «безумцами» [Zimmerman 1969; Griffiths 1972]. Таким образом, стратегия Горбачева по привлечению внимания мировой общественности к осознанию необходимости транснационального сотрудничества, а также его стратегия подрыва доверия к сторонникам жесткой линии в политических кругах резонировали с важными тактическими элементами ленинского наследия.

В практическом плане принижение Горбачевым уместности и преувеличение опасностей применения военного инструментария в мировых делах послужило оправданием для снижения политического веса некоторых влиятельных групп в советской политике того времени. Более того, его новое определение безопасности как «взаимной» поставило под сомнение односторонность и самодостаточность, присущие советской военной доктрине. Несомненно, элитарная аудитория, которой не хватало уверенности в собственной способности двигаться дальше по прежнему пути, которая была напугана перспективой новой гонки вооружений и, к своему огорчению, осознавала, что наращивание вооружений при Брежневе в конце концов не изменило соотношение сил в мире в пользу социализма, была восприимчива к альтернативному способу мышления о глобальной политике. Аналогичным образом, консервативные элиты, осознавшие, что неоднократные советские вторжения не уменьшили эндемичную нестабильность восточноевропейских режимов, оказались восприимчивы к альтернативному видению политического порядка на Европейском континенте. Переосмысление ситуации Горбачевым могло бы приободрить эту аудиторию, пусть и разозлив неперестроившихся милитаристов.

В меньшей (но все же в значительной) степени это новое переосмысление также находило поддержку в ленинском наследии, поскольку доктрина «соотношения сил» уходила корнями в традицию, никогда не оценивавшую власть с сугубо военной точки зрения. В отличие от некоторых представлений о балансе сил в западной «реалистической» мысли, соотношение сил с позиций ленинизма подразумевало, что источники власти многомерны. Таким образом, Горбачев имел веские основания подчеркивать некоторые из этих новых аспектов, включая моральный авторитет. Кроме того, доктрина соотношения сил всегда была весьма динамичной по своей направленности; как отмечает Северин Бялер, она сосредоточивалась на соотношении тенденций [Bialer 1980:246]. Следовательно, аудитории, обладавшие предчувствием будущего, могли черпать уверенность в новом мышлении, акцент которого на другие источники силы и на сознательную борьбу за реализацию скрытого потенциала международной системы мог сместить соотношение тенденций в пользу Советского Союза в мировых делах или, по крайней мере, остановить антисоветскую волну. Результатом могла стать не социалистическая революция или победа в антиимпериалистической борьбе, что Горбачев либо отвергал, либо считал второстепенным, но новая эра советского участия в решении общемировых вопросов, что позволит предотвратить катастрофы, с которыми сталкивается «глобальная деревня».

Еще одной сильной стороной нового мышления как акта политического торга было то, что его элементы уже обрели законное место в советской политике в предыдущие десятилетия. Опасность ядерной войны и подразумевающаяся «общечеловеческая» заинтересованность в ее предотвращении играли ключевую роль в доктринальных нововведениях, привнесенных Маленковым (а позже Хрущевым) в 1950-х и 1960-х годах [Zimmerman 1969; Griffiths 1972; Evangelista 1999]. Эти доктринальные изменения в большей или меньшей степени пережили Хрущева и облегчили разрядку начала 1970-х годов. Точно так же понятия глобальной взаимозависимости вошли, хотя и робко, в официальную советскую риторику еще при Хрущеве и даже до него, поскольку эти понятия обычно подчеркивались в тактических целях во время традиционных советских «передышек» во внешней политике. Безусловно, Горбачев теперь разработал эти концепции до беспрецедентной степени и делал выводы для советской мировой державы, намного превосходящие выводы предшественников. Лигачев, например, справедливо жаловался в 1988 году, что ленинской сути режима угрожает произошедшая подмена классовых интересов «общечеловеческими ценностями» в качестве главного приоритета советской внешней политики[98]. Но именно потому, что эти концепции были знакомы, и поскольку их можно было использовать для оправдания как передышки, так и более фундаментальной переоценки ценностей, они давали Горбачеву тактическое преимущество, позволяя, планировал он это или нет, оттягивать тот момент, когда пассивные приспособленцы и неопределившиеся в ЦК поймут, что он делает.

Горбачевская игра в поддавки состояла не просто в формальном изменении доктрин. Она включала также тактические маневры, которыми он дополнял новую доктрину. Посмотрим, например, как он повел себя в Вашингтоне в декабре 1987 года, когда пошел на уступки, позволившие ему и президенту Рейгану завершить работу над Договором о РСМД и подписать его. После подписания Горбачев и Шеварднадзе, широко улыбаясь, встали и подняли руки в жесте победы[99]. Победы? Горбачев в течение 1987 года отказался от всех переговорных позиций, на которых советские лидеры настаивали с 1979 года. Но это была победа по иным критериям. Москва сделала Рейгану предложение, от которого он не мог отказаться, и лишила его «образа врага» в лице СССР. Горбачев ввел казавшегося непримиримым автора системы противоракетной обороны «Звездные войны» и риторики «империи зла» в храм переговоров и сотрудничества. Горбачев и Шеварднадзе доказали, что с Рейганом можно вести дела или, что еще лучше, что Рейгана можно склонить к ведению дел с ними. Главное, что американские ракеты не будут развернуты!

Это был совершенно иной набор «показателей успеха», чем те, которые традиционно использовали советские переговорщики. До этого проблемой была стоимость достижения цели; но поскольку Горбачев изменил определение игры, эту цену следовало снизить, если не целиком проигнорировать. Цель переубеждения Рейгана и прекращения размещения «першингов» и наземных крылатых ракет в Европе была достигнута.

Такая концепция взаимности, а также эквивалентности обмена в отношениях Восток – Запад была новой для советского поведения при переговорах. Ее